Реконизм. Как информационные технологии делают репутацию сильнее власти, а открытость — безопаснее п - Петров Роман - Страница 46

Очень трудно спокойно обсуждать вещи, ставшие частью общественного характера, так как с детства нам прививается мысль, что они незыблемы и естественны. Но сменяется всего несколько поколений, и то, что считалось преступлением, становится добродетелью, и наоборот.

Джим говорил, что его бросает то в жар, то в холод оттого, что он так скоро будет на свободе. И меня тоже, скажу я вам, бросало то в жар, то в холод; я только теперь сообразил, что он и в самом деле скоро будет свободен, а кто в этом виноват? Я, конечно. Совесть у меня была нечиста, и я никак не мог успокоиться. Я так замучился, что не находил себе покоя, не мог даже усидеть на месте. До сих пор я не понимал, что я такое делаю. А теперь вот понял и не мог ни на минуту забыть — меня жгло как огнем. Я старался себе внушить, что не виноват; ведь не я увел Джима от его законной хозяйки. Только это не помогало, совесть все твердила и твердила мне: «Ведь ты знал, что он беглый, мог бы добраться в лодке до берега и сказать кому-нибудь». Это было правильно, и отвертеться я никак не мог. Вот в чем была загвоздка! Совесть шептала мне: «Что тебе сделала бедная мисс Уотсон? Ведь ты видел, как удирает ее негр, и никому не сказал ни слова. Что тебе сделала бедная старуха, за что ты ее так обидел? Она тебя учила грамоте, учила как надо себя вести, была к тебе добра, как умела. Ничего плохого она тебе не сделала».

Мне стало так не по себе и так стыдно, что хоть помереть. Я бегал взад и вперед по плоту и ругал себя, и Джим тоже бегал взад и вперед по плоту мимо меня. Нам не сиделось на месте. Каждый раз, как он подскакивал и кричал: «Вот он, Каир!» — меня прошибало насквозь точно пулей, и я думал, что, если это и в самом деле окажется Каир, я тут же умру со стыда.

Джим громко разговаривал все время, пока я думал про себя. Он говорил, что в свободных штатах он первым долгом начнет копить деньги и ни за что не истратит зря ни единого цента; а когда накопит сколько нужно, то выкупит свою жену с фермы в тех местах, где жила мисс Уотсон, а потом они вдвоем с ней будут работать и выкупят обоих детей; а если хозяин не захочет их продать, то он подговорит какою-нибудь аболициониста, чтобы тот их выкрал.

От таких разговоров у меня по спине мурашки бегали. Прежде он никогда не посмел бы так разговаривать. Вы посмотрите только, как он переменился от одной мысли, что скоро будет свободен! Недаром говорит старая пословица: «Дай негру палец — он заберет всю руку». Вот что, думаю, выходит, если действовать сгоряча, без соображения. Этот самый негр, которому я все равно, что помогал бежать, вдруг набрался храбрости и заявляет, что он украдет своих детей, а я даже не знаю их хозяина и никакого худа от него не видал.

Мне было обидно слышать это от Джима — такая с его стороны низость. Совесть начала меня мучить пуще прежнего, пока, наконец, я не сказал ей: «Да оставь ты меня в покое! Ведь еще не поздно: я могу поехать на берег, как только покажется огонек, и заявить». Я сразу успокоился и повеселел, и на душе стало куда легче. Все мои огорчения словно рукой сняло.

Марк Твен, «Приключения Гекльберри Финна»

Многое из того, что сейчас считается естественным и правильным, на самом деле лишь рудимент или вообще, проявление «Стокгольмского синдрома»^[117], когда жертва оправдывает своего мучителя, чтобы скрыть от самой себя невыносимо унизительное и болезненное реальное положение вещей. «А может быть, так надо? ...Может, именно в этом искупление, очищение, великая жертва...», вслед за Васисуалием Лоханкиным думаем мы, подвергаясь очередной «порке».

Например, мы вполне спокойно относимся к цензуре. Просто потому, что она была всегда. Но много ли существует доказательств, что свободный доступ к любой информации приносит больше вреда, чем пользы? Власть обычно стремится ограничить распространение информации, которая способна сильно осложнить её жизнь. Но ведь это не наши проблемы, правильно? Что с того, что одна шайка потеряет привилегии, а другая — приобретёт? Это важно только для них самих, но так как у них в руках мощные информационные потоки, им довольно неплохо удается пугать людей экстремизмом и сепаратизмом. Старая как мир сказка о «безопасности» и «стабильности».

Практика показывает, что спокойное обсуждение любой проблемы скорее приводит к её решению, чем запреты и цензура. Так, в Японии один из самых низких в мире показателей подростковой беременности, при этом порно продаётся на каждом углу (естественно, при этом действуют программы полового просвещения в школах). Страны, в которых можно свободно критиковать власть любого уровня, как правило, более стабильны и устойчивы. Причём этот принцип работает не только в отношении информации — неэффективны любые абсолютные запреты. Успехи в борьбе с табакокурением в развитых странах куда более заметны, чем в борьбе с нелегальными наркотиками. Катастрофический опыт «сухого закона» в США говорит о том же. Любое нежелательное явление легче поддаётся контролю, если всё на виду и есть легальная альтернатива. Невозможно победить незаконный оборот наркотиков, не создав рядом законного. Невозможно контролировать распространение информации, если запрещено даже рот раскрыть.

Пристрастие к запретам и табу — очередной атавизм из тех времён, когда словам придавалось магическое значение, когда люди ещё не вполне понимали разницу между предметом и словом, который это слово обозначает. Наши предки боялись произносить названия опасных животных, веря, что они могут прийти, услышав своё имя. Сегодня вместо змей и медведей у нас наркотики, детская порнография и экстремизм.

Власть имущие создают очередные комитеты по защите общественной морали и списки запрещённых к распространению материалов так же как древние шаманы следили за соблюдением табу. Эффективность таких мер не просто нулевая, она отрицательная — запретный плод сладок. Плюс «побочный эффект» в виде огромного количества «преступников», нарушающих бессмысленные запреты. А может это не побочный, а основной эффект? Всё-таки нынешние вожди не так наивны как шаманы древности. Очень удобно, когда почти любого есть за что прижать к ногтю, правда?

В прозрачном обществе свободная циркуляция любой информации подразумевается по определению. Но так как прозрачность взаимная, сам факт запроса, например, рецептов изготовления взрывчатки, тоже не скроешь. Таким образом, опасная информация надёжно охраняет саму себя. Тот, кому эта информация нужна по вполне законным причинам, или вообще просто так, из праздного любопытства, получит её без проблем. А потенциальный террорист будет держаться от неё подальше — зачем оставлять такой след? Естественным последствием доступа к такой информации станет невозможность ею безнаказанно злоупотребить. И зачем тогда нужны запреты?

Тот же самый механизм применим в более широком контексте преступности вообще. Общепринятая практика борьбы с преступностью сегодня — запреты и наказания. Но наказание не исправляет содеянного. Наказание не предупреждает повторение содеянного. Наказание не воспитывает наказываемого. На исполнение наказания расходуются серьезные ресурсы.

Власть использует наказания не как средство управления, а как средство коммуникации, самовыражения. Как маленький ребенок, если его попросить: покажи руками, как сильно ты расстроен, — он раздвинет руки во всю ширь. Мы живем в обществе, оценивающем степень неприятия проступка «по-научному», в цифрах: «от 8 до 15 с конфискацией». И нам кажется это уместным и справедливым.

Отмотаем историю на 500 лет назад и вспомним некоторые архаичные системы права. Например, считалось нормальным отомстить владельцу осла, если этот осел, будучи взят напрокат или даже украден, сбросил наездника или убил его копытом. Как вам применение такой нормы сегодня, скажем, выставить иск лизинговой компании за то, что взятый в лизинг экскаватор задел ЛЭП и убил водителя?