Свобода воли - Харрис Сэм - Страница 9

    Для того чтобы увидеть, насколько сильно может сдвинуться наша мораль, обдумайте, что бы случилось, если бы мы открыли лекарство от человеческого зла. Вообразите, что каждое нужное изменение может теперь быть сделано дешево, безболезненно и безопасно. Фактически, лекарство может быть добавлено прямо в пищу, как витамин D. Зло станет ничем большим, как только нехваткой питания.

    Если мы вообразим, что лекарство от зла существует, то мы увидим, что наши карательные импульсы дали трещину. Подумайте, например, о перспективе того, чтобы отказывать в лекарстве от зла убийце, в качестве части его наказания. Будет ли это иметь какой-нибудь смысл вообще? Что может означать заявление, что такой человек заслуживает того, чтобы у него отняли лекарство? Что, если лекарство было доступно ему до его преступления? Будет ли он по-прежнему ответственен за свои действия? Скорее те, кто заранее знал о его состоянии, должны быть уличены в нерадивости. Имеет ли какой-то смысл отказать в хирургии человеку в случае 5 в качестве наказания, если мы знаем, что опухоль в мозгу была причиной его насилия? Конечно, нет. Вывод, который можно сделать, неизбежен: стремление покарать базируется на том, что мы не видим скрытых причин человеческого поведения.

    Несмотря на наш пересмотр понятия свободы воли, большинство из нас знают, что душевные расстройства могут перечеркнуть лучшие намерения разума. Это смещение в понимании представляет собой прогресс к более глубокому, более последовательному и более сочувствующему взгляду на нашу общую человечность, и мы должны отметить, что это прогресс в сторону от религиозной метафизики. Лишь несколько других концепций предлагают более удобную почву для человеческой жестокости, чем идея бессмертной души, которая стоит независимо ото всех материальных влияний, неважно, будь то гены или экономические системы. Внутри религиозных рамок вера в свободную волю поддерживает понятие греха, которое оправдывает не только суровое наказание в этой жизни, но и вечное наказание в следующей. И, тем не менее, как это ни иронично, один из страхов, сопутствующий нашему прогрессу в науке, состоит в том, что более полное понимание себя сделает нас менее человечными.

    Невозможно смотреть на человеческих существ как на природный феномен, не меняя нашу систему судебного права. Если бы мы могли заключить под стражу землетрясения и ураганы за их преступления, мы бы, конечно, построили для них тюрьму. Мы боремся с возникающими эпидемиями, а иногда даже и с дикими животными, без постулирования свободы воли для них. Ясно, что мы можем отвечать интеллигентно на угрозу, которую представляют собой опасные люди, без лжи себе насчет первоначального происхождения человеческого поведения. Мы все еще нуждаемся в криминальной судебной системе для того, чтобы аккуратно оценивать вину и невиновность в связи с будущими рисками, которые виновный представляет для общества. Но логика наказания людей оказывается не нужной, если только мы не найдем, что наказание является важным  компонентом сдерживания или реабилитации.

    Стоит, однако, отметить, что вопрос наказания чрезвычайно сложен. В захватывающей статье в “Нью-Йоркере”^{21}, Джаред Даймонд пишет о высокой цене, которую мы иногда платим, когда наши помыслы о мести остаются невыполненными. Он сравнивает опыт двух людей: своего друга Даниэля, горца, который отомстил за смерть дяди по отцовской линии, и своего зятя, который имел возможность убить человека, который убил всю его семью во время Холокоста, но предпочел вместо этого сдать его полиции. (После того, как он провел всего год в тюрьме, убийца был освобожден.) Последствия совершения мести в первом случае и отказ от нее во втором не могли бы быть более красноречивыми. Хотя можно много чего сказать против культуры вендетты у горцев Новой Гвинеи, месть Даниэля принесла ему сильное облегчение. В то время как зять Даймонда провел последние 60 лет своей жизни “мучаясь от сожаления и вины”. Очевидно, что месть удовлетворяет сильную психологическую потребность во многих из нас.

    Мы привыкли считать людей авторами их действий, считать их ответственными за то зло, которое они причинили нам, и чувствуем, что они должны быть наказаны за их проступки. Часто единственным наказанием, которое кажется приемлемым для совершившего преступление кажется страдание или уплата его собственной жизнью. Предстоит рассмотреть, как научно обеспеченная система судебного права может удовлетворять такие импульсы. Очевидно, полное понимание причин человеческого поведения должно смягчить наш естественный ответ на несправедливость, по крайней мере, в какой-то степени. Я сомневаюсь, например, что зять Даймонда страдал бы в той же степени, если бы его семья была растоптана слоном или умерла от холеры. Также, мы можем предположить, что его сожаления были бы значительно легче, если бы он узнал, что убийца его семьи жил безупречно моральной жизнью, до того как вирус стал поражать его средний префронтальный кортекс.

    Однако может быть так, что некая поддельная форма возмездия все еще будет моральной, даже необходимой, если она будет заставлять людей вести себя лучше, чем они вели бы себя без нее. Является ли полезным выделять особое значение наказанию определенных преступников вместо их сдерживания или реабилитации – вопрос для социальных и психологических наук. Но кажется очевидным, что желание возмездия имеет свои корни в идее того, что каждый человек является свободным автором своих мыслей и действий, которая основывается на когнитивной и эмоциональной иллюзии, и такое желание увековечено как моральное.

    Один из способов смотреть на связи между свободой воли и моральной ответственностью – это отметить, что мы в основном применяем эти концепции к людям только тогда, когда видим, что они могли удержаться от определенных проступков^{22}.

Я не могу считать вас ответственным за поведение, которое вы не имели возможности контролировать. Если бы мы объявили чихание вне закона, некоторые люди нарушали бы закон, независимо от того, насколько суровы были бы последствия. А такое поведение, как похищение детей, кажется, требует сознательной подготовки и длительных усилий, следовательно, наказание стоит применить. Если угроза наказания может быть причиной, по которой вы перестанете делать то, что вы делаете, ваше поведение пойдет в разрез с принятым пониманием свободы воли и моральной ответственности.

    Это может оказаться правдой, что прямое наказание, а не удерживание и реабилитация, необходимы для предотвращения определенных преступлений. Но наказание людей, вытекающее из чисто прагматических причин, будет абсолютно другим подходом, чем тот, который сейчас принят нами на вооружение. Конечно, если наказание бактерий или вирусов предотвращало бы возникновение всеобщих болезней, мы должны были бы распространить нашу судебную систему и на них.

    Большое количество человеческих поведений может быть изменено наказанием и стимулированием, и придание человеку ответственности в данном контексте логично. Это может быть даже неизбежно для того, чтобы прийти к какому-то общему соглашению. Как указывает психолог Дэниэль Вегнер, идея о свободной воле может быть инструментом для понимания человеческого поведения. Сказать, что кто-то имеет свободу промотать свои сбережения всей своей жизни за покерным столом – то же самое, что сказать, что он имел все возможности поступить иначе, и что ничего из того, что он сделал, не было преднамеренным. Он играл в покер не случайно, и не потому, что он оказался в лапах обмана, а потому, что он хотел поступить так, намеревался сделать так и решился вести себя таким образом, момент за моментом. Для многих целей имеет смысл игнорировать глубокие причины желаний и намерений, гены, синаптические потенциалы и т.п., и вместо этого фокусироваться на условных контурах личности. Мы делаем это, когда думаем о наших собственных выборах и поведении, потому что это простейший способ упорядочить наши мысли и действия. Почему я заказал пиво вместо вина? Потому что я предпочел пиво. Почему я предпочел его? Я не знаю, но обычно у меня нет нужды спрашивать себя. Знание, что я люблю пиво больше чем вино – все, что мне надо знать, чтобы действовать в ресторане. Какова бы ни была причина, я предпочитаю один вкус другому. Есть ли в этом свобода? Не совсем. Проявлю ли я каким-то особенным способом мою свободу, если я решу пойти наперекор моим предпочтениям и заказать вино? Нет, потому что корни этого порыва будут также неясны, как само мое предпочтение пива вину.