Юг - Гончар Олесь - Страница 15

Жалким, беспомощным выглядел Трофим Сидорович, когда пятился, уступая чужой машине дорогу, и когда она, со свистом проносясь мимо, гордо вильнула в его сторону рыжим хвостом густой пыли. Заметил в кабине Марину Хижнячку — заскрипела пыль на зубах. Терпи, товарищ Глухенький: должен молчать, должен глотать чужую пыль…

Стоял Трофим Сидорович, приниженный, измученный, и не видел, как за его спиной длинноногий Яшко и ребята-грузчики все же сделали свое дело: дружно проголосовали «зису».

Вырвавшись вперед, «зис» неожиданно свернул вправо и остановился. Из кабины, потягиваясь, вышел усатый шофер, а за ним, с другой стороны, выплыла Марина Хижняк. Трофим Сидорович шмыгнул за машину, как бы прячась в тень.

Яшко побежал просить насос. В душе Трофим Сидорович одобрил такую бесстыдную яшкину прямолинейность, хотя сам он ни за что не подошел бы к этой машине с просьбами.

— Что это вы на сухом забуксовали? — послышался совсем близко голос Марины. — А, и сам президент тут!.. Что везешь, товарищ Глухенький?

Мимоходом заглянув в кузов, Марина зачерпнула рукой зерна.

— Хорошая пшеничка… Выстоялась, зарумянилась.

Глухенький смотрел в поле, однако краем глаза видел Марину. Стоит у борта в хромовых сапогах, высокая, худощавая… На затылке тяжелый, собранный в сетку клубок седоватых кос; кажется, он оттягивает голову Марины назад. Плечи ее как всегда немного приподняты, будто сложены за ними длинные костлявые крылья.

— И сколько с гектара, если не секрет? — спрашивает Марина.

— Около тридцати вертится, — бормочет Глухенький.

Марина будто не замечает его тона.

— У меня тоже так… Что ни говори, товарищ Глухенький, а курс на озимую — самый верный курс. Эта не подведет.

— А я никогда и не защищал яровую…

— Да я не про тебя, чего ты ощетинился… Я вообще говорю.

Сквозь слова Марины Глухенький слышал, как смеются оба шофера, возясь около ската и называя кого-то «тузом».

Когда все было готово, возникла еще одна, не предусмотренная Глухеньким, ситуация: кому ехать первому? Он не сомневался в том, что первой, конечно, рванет Марина. Ее шофер уже завел машину. Сейчас только пыль встанет…

Однако Марина поступила иначе. Взяв Глухенького за плечи, настойчиво и весело стала подталкивать его в кабину:

— Езжай, езжай, твое законное право.

— Но ведь ты сейчас была бы уже там…

— Если б не «но», так ты сейчас уже другую ходку, наверное, делал бы! Давай нажимай! Что ж мне на чужой беде авторитет зарабатывать…

Красный, как рак, поехал Глухенький первым.

На приемном пункте было торжественно, празднично. Всюду висели красноречивые призывы, плакаты. Ярко горели еще не запыленные цветники. Двери чисто выметенных, продезинфицированных амбаров были распахнуты настежь. Девушки-лаборантки порхали в белых фартучках, горделиво озабоченные, великодушно-вежливые, с выражением именинниц на лицах. Внизу на причале важно дремала новая крашеная баржа с надписью на борту: «Хлебная». К ней от двора ссыпного пункта уже был подведен электротранспортер.

Машина «Пятилетки» еще стояла на весах, а за нею в затылок, кроме червоностепского «зиса», уже выстраивалась целая колонна наполненных хлебом грузовиков. Прибыл «Заветы Ильича», за ним «Пролетарий», «12-летие Октября», «Парижская Коммуна»… Каждые несколько минут всё новые и новые машины появлялись под высокой аркой, налетая оттуда, из светлого степного зноя, из огромных солнечных цехов.

Трофим Сидорович, получая первую квитанцию, брал ее медленно, с достоинством, так, словно каждый год получал первую. Весовщики пожали ему руку, он их поблагодарил и только тогда облегченно вздохнул, засмеялся, расцвел… Не часто расцветал Глухенький, но когда уж расцветал, то вся душа у него была нараспашку, он становился каким-то по-детски доверчивым, — хотелось в такие моменты погладить его рукой.

Прибывавшие председатели колхозов приветствовали Трофима Сидоровича с началом выполнения первой заповеди.

— Обскакал ты, Сидорыч, всех…

— Наверно, на печи озимку подсушивал!

— Первым ты начинаешь, — посмотрим, кто первым закончит!

— Посмотрим, — с веселым вызовом отвечал Трофим Сидорович.

Завтракали все вместе, расположившись в холодке.

— По правилу, надо бы нам первую квитанцию поделить с тобой, Марина Опанасовна, — говорил за завтраком Глухенький в наплыве редкого великодушия. — Ей, товарищи председатели, Марине Опанасовне, я обязан своим первенством…

— Ну и мчались мы, — хвастал тем временем Яшко, развалившись поблизости в обществе своих коллег. — Со скоростью звука летели! Хозяин мне кричит: перепонки, мол, лопаются, а я даю, а я даю!..

Вскоре в действие был пущен транспортер. Ровным, тяжелым, червонно-золотым ручьем потекло в баржу первое зерно. С любовью смотрел Трофим Сидорович на этот сухой душистый поток, который вольется теперь в золотые реки, в золотые моря нового советского хлеба.

— Наше, — обращаясь к Марине, заметил Трофим Сидорович.

— Наше, наше, — задумчиво повторила она, следя за работой транспортера.

— Что ж… пора, — поднялся Глухенький. — Кончай, Яшко. Ох и дался ты мне сегодня: соломой бы тебя угощать, а не тюлькой.

— Я готов, — скромно сказал Яшко. — Подзаправился классно.

Снова сели они в кабину рядом, и машина тронулась, расходясь со встречными, без конца сигналя, отчаянно, со звоном-брякотом подпрыгивая на поворотах. Наконец вырвалась на широкий, прямой, обсаженный тополями грейдер и понеслась во весь дух.

Здесь, в открытой южной степи, собиралось осенью многое множество птиц. Здесь они в последний раз паслись и отдыхали перед тем как пуститься в далекие путешествия за моря. Осенью почти в каждой хате жили перепела — детвора ловила их чуть ли не голыми руками, такие они были тяжелые, сытые и ленивые.

А сейчас птицы возвращались из-за моря: похудевшие, легкие, быстрые. Загомонили по всему побережью, замелькали в степи, под окнами Солончанской МТС, не пугаясь ни людей, ни машин, надеясь в знакомых местах утолить свой весенний голод.

От этого птичьего гомона Зоя проснулась. Отцовской фуражки на гвоздике уже не было. За окном шумела птичья ярмарка, во дворе было людно, шумливо. Возле мастерских уже стояли выстроившиеся тракторы, нацеленные моторами в степь. Весь коллектив МТС высыпал из помещений на традиционное открытие весны.

«Выходят! Как же это я?!»

Девушка спрыгнула с постели, начала быстро одеваться. Вымытые вчера волосы тонко пахли земляникой. Зоя укладывала их на голове тугим темным калачиком. Совсем еще недавно она заплетала косички, как заплетают их пионерки, носила двумя свяслицами на затылке, а в эту весну начала укладывать по-девичьи. И туфли стала носить на высоком каблуке, хотя на рост не могла пожаловаться: была уже высоконькая, гибкая, как молодой тополек.

Обуваясь, выставила ногу вперед, топнула ею об пол, засмеялась: чего там! И нога уже была крепкой, стройной, девичьей.

Когда Зоя выскочила во двор, первые машины уже трогались в путь. Трактористы сегодня держали руль особенно хватко и горделиво. Директор МТС Карп Васильевич Лысогор, отец Зои, вместе с замполитом похаживал возле тракторов, давая бригадирам последние наставления. Озабоченный, возбужденный, он даже не заметил дочери. Видимо, те, кто выезжал в степь, были для него в эти минуты более родными, чем Зоя. Когда она проходила мимо, Карп Васильевич крикнул через ее голову тем, другим:

— Возвращайтесь героями!

А Зое и самой хотелось сесть за руль, нажать на педали и двинуться в степь, в светлые весенние просторы.

Там небо сегодня синело, свежее и высокое, выше, чем всегда. Там пьяняще пахла оттаявшая земля, и птицы, взвиваясь над нею, пробовали свои чистые голоса.

Разве не могла бы и она, Зоя, сидеть вот так, в комбинезоне, на высоком тракторе, как с гордостью сидит Оксана Бойко, прославленная трактористка? Тогда и ей, Зое, отец пожелал бы вернуться героиней, тогда, может, и возле нее вертелся бы красивый механик Савва Грек, так же, как вертится он сейчас возле Оксаны…