Таврия - Гончар Олесь - Страница 26

Валерик, осыпанный шерстью, покраснел, как ягода, и поспешил положить конец этой неловкой протекции Данька.

— Чего ты за меня просишь, может, я совсем и не хочу к отаре? — выпалил он взволнованный. — А тебя если берут, иди… Горше каторги, чем здесь, нигде не будет.

Горячий комок сжал горло Даньку. Ему стало безгранично жаль товарища.

— Я, Валерик, без тебя не хочу…

— Иди, Данько, — уже мягче стал уговаривать Валерик своего побратима. — Там хоть ветром надышишься, степи наглядишься. А по пятницам будем встречаться.

— Конечно, — поддержал Валерика атагас. — Каждую пятницу будешь приезжать сюда на верблюдах за пшеном. А воскресенье он сможет навещать тебя на пастбищах.

Как ни горько было Даньку разлучаться с товарищем, он, в конце концов убежденный рассудительными доводами, вынужден был согласиться в надежде на то, что со временем найдется и для Валерика какая-нибудь работа возле отар… Тогда они будут соседями в степи!

— Ладно! — вскочил Данько. — Только где мне гирлыгу вырезать?

Он готов был хоть сейчас двинуться в степь.

— Погоди с гирлыгой, — сдержал его атагас. — Мне еще нужно о тебе с управляющим сторговаться. Сегодня у нас суббота? Вот в понедельник я тебя и заберу. Пригоню «кусок» достригать и заберу.

На том и порешили. Стал бы этот день праздником для Данька, если бы не омрачило его одно неожиданное событие. Незадолго до обеденного перерыва в амбар ввели новую группу детворы, очевидно отобранной из последней партии сезонников. Среди новичков Данько сразу узнал несчастную девочку, у которой мать умирала в ярмарочном «лазарете». Девочка с тех пор еще больше похудела и вытянулась — у нее, казалось, остались только большие испуганные глаза и тоненькие хвостики косичек за спиной. Она вошла в сарай, как в пекло, и на мгновенье оцепенела перед его высокими темными стенами, перед незнакомыми людьми, которые, обливаясь потом, копошились в шерсти и возились с овцами, жалобно блеявшими и дергавшимися под страшными ножницами. Удушливый запах серы, овечьего жира и пота стоял в помещении. Подойдя к работавшим в углу и заметив Данька и Валерика, девочка вдруг отшатнулась, как бы защищаясь от кого-то обеими ручонками. Лицо ее перекосилось от боли и ужаса.

— Чего ты, глупая? — с лаской в голосе сказал ей Данько. Странно: ему показалось, будто девочка в это мгновенье чем-то отдаленно напомнила ему ту взрослую, незнакомую учительницу из Херсона, которая обращалась к нему с парусника через обнаженные сабли.

— Ну, чего ждешь? — прикрикнул на девочку надсмотрщик. Придя в себя от этого окрика, девочка опустилась на корточки перед горой шерсти, в стороне от других, и стала слушать объяснения, как и что надо делать. Слушая, она покорно кивала головой, но видно было, что она мало понимает и все это ей глубоко безразлично.

Только окрики пугали ее, при каждом блеянии овцы она вздрагивала всем телом. А работала вяло, невнимательно и оставалась глуха к советам, которые ей время от времени сочувственно подавали ровесники и ровесницы.

Неожиданно Данько поймал на себе ее взгляд — далекий, ясный и зоркий, как у птицы. Потом глаза ее вдруг налились слезами, и она торопливо склонилась над работой. Данько тем самым как бы поговорил с ней. Ему сразу стало понятно, что она пришла одна, что мать она оставила в Каховке навсегда.

Вскоре девочка взмокла, как цыпленок, пот катился по ее лицу и ручонкам густыми ручьями, даже странным казалось, откуда его столько на этом восковом прозрачном личике.

Занятые своей работой, подростки уже меньше обращали внимания на девочку. И вдруг она наклонилась вперед, словно для поклона, и молча упала лицом в кучу шерсти.

— Да она ж сомлела! — вскрикнула одна из женщин, сшивавших поблизости мешки. — На воздух ее, скорее!

Данько и Валерик первые сорвались с мест, подхватили девочку и бросились с ней на воздух. Она была удивительно легкой: легче, чем охапка шерсти, была как перышко.

Ребята положили ее на спину, кто-то плеснул на нее водой из бурдюка. Через минуту девочка вздохнула, открыла глаза, и, хотя еще ничего ими не видела, они показались Данько на солнце необычайными, небесно-синими, нежноголубыми — девочка смотрела в небо.

Вокруг девочки собралась толпа.

— У нее мать умерла в Каховке, — грубовато объяснил Данько. — Возле кладбища, в ярмарочном лазарете.

Для присутствующих слова Данька оказались последней каплей, переполнившей чашу терпения. Толпа гневно загудела. Чабаны, стрижен, женщины-работницы заговорили все сразу, угрожающе обступив надсмотрщика.

— Отправьте отсюда детей!

— Пусть уж нас, а их за что мучаете?

— Не будем стричь овец! Пусть барыня сама стрижет!

Фидрик Фидрикович, не на шутку струсив, побежал за управляющим.

Тем временем девочка, придя в себя, попыталась подняться на локте. Тетка Варвара свирепо схватила ее в охапку:

— В шатер к своим заберу, пусть одной больше будет. Тут живьем доконают, людоеды!

И, широко шагая, понесла девочку за сарай, в свой шатер.

Вскоре, в сопровождении двух чеченцев, появился щеголеватый помощник управляющего в суконных бриджах на английский манер.

— Что тут случилось?

— Девочка вот несчастная сомлела…

— Ну и что же… Вы ведь не сомлели? Айда работать!

— Не будем работать! — закачалась толпа. — Сгорела б она, эта работа!

— Детей не мучайте, ироды!

— Чем они перед вами виноваты?

Успокоились рабочие только после того, как помощник управляющего пообещал с понедельника распределить детвору на другие работы, на свежем воздухе.

Ударил гонг на обед.

…Это была победа, пусть небольшая, но их победа, победа батраков, и Данько с Валериком, чувствуя себя в какой-то мере ее участниками, шли от сараев, напоенные хмелем собственной воинственности.

Нахлебавшись на скорую руку батрацкого кулеша и зная, что до начала работы у них в запасе почти час, ребята от нечего делать бродили возле ботанического сада, который сейчас, в обеденную жару, особенно привлекал их своей недоступной зеленью, свежестью и прохладой.

Там, за металлической сеткой, отделявшей ребятишек от сада, бушевало зеленое царство. Могучие ветвистые деревья нависали над оградой как тучи, местами распирая ее изнутри своими ветвями. Сочная, густая листва непокорно лезла наружу сквозь горячую от солнца сетку, лизала шершавыми зелеными языками руки и лица мальчиков. Живой влажной прохладой несло оттуда, настоящими лесными запахами. К ним Данько привык с детства, и здесь, на границе горячей, окутанной маревом степи, они казались еще более острыми, еще более пьянящими, чем в лесах за Пслом…

Среди деревьев, теснившихся в парке, было много незнакомых Даньку; платаны и крымская ель вызывали у него искреннее удивление, но еще больше было здесь родных, испытанных друзей его детства.

— Вот это дубы так дубы! — восклицал он, объясняя Валерику, где дуб, где ясень, а где вяз. Валерик должен был в значительной мере верить товарищу на слово. Южанин, он еще никогда не видел леса.

А сколько веселых птиц порхало, перекликалось в листве. В верхушках деревьев уверенно галдели черные грачи, шумя над своими огромными гнездами. Ниже настраивал голос невидимый соловей, отзывалась славка, перепрыгивали с ветки на ветку синицы и даже лесная неутомимая мелкота — корольки! Даньку и самому захотелось стать сейчас вот таким корольком, чтоб не возвращаться больше к панской вонючей шерсти, чтоб жить, прыгая в ветвях, среди чистой, свежей зелени…

В парке было безлюдно. Вдоль аллей стояли скамьи, на которых никто не сидел. Таинственный тенистый сумрак окутывал густо обвитую плющом водонапорную башню с окованной железом дверью, на которой висели пломба и замок величиной с добрый мужской кулак. Невдалеке от башни на открытом месте поблескивала фигура юноши, отлитая из темного металла.

— Смотри, какой Геркулес! — сказал Валерик, обращая внимание Данька на статую.

Темным блеском лоснилось мускулистое тело Геркулеса, которое вначале показалось Даньку живым. Богатырски поднимаясь над кустами подстриженного жасмина, юноша в радостном напряжении раздирал пасть уродливой гидры. Из пасти тяжелой изогнутой струей била вода — такая чистая, свежая, прекрасная, что ребятам сразу захотелось пить.