В тисках Джугдыра - Федосеев Григорий Анисимович - Страница 45
- Предыдущая
- 45/95
- Следующая
Перед сном готовим ружья, лыжи, котомки, привязываем собак. Я подготовил малокалиберку, а Василий Николаевич – винтовку.
Спал я в эту ночь беспокойно, как всегда перед охотой. До рассвета оставалось еще много времени, когда мы позавтракали и покинули палатку. Я задерживаюсь, чтобы по ходу Василия Николаевича определить, как далеко слышен шорох лыж. Стою долго. Охотник давно скрылся, а шум хрупкого наста все еще будит тишину. Это очень плохо, не отказаться ли от поисков тока? Повернул ухо к востоку, послушал – не щелкает. «Может, рано?» – думаю я и все-таки решаюсь итти дальше.
В лесу темно. В чащу не проникают бледные лучи звезд. Осторожно пробираюсь меж стволов деревьев. Почти на ощупь обхожу валежник, пни и чутьем угадываю нужное направление. Иду долго. Вдруг надо мною что-то прошуршало, будто невидимая птица задела крылом вершины леса. Я останавливаюсь. Шум, удаляясь, затихает, но из недр старой лиственничной тайги доносится еле уловимый гул – сдержанный, тревожный.
Иду дальше. Неожиданно лес редеет, показывается заснеженная поляна, а за нею пологая возвышенность. До слуха доносится приглушенно звук. Настороженно вслушиваюсь. Звук не повторяется. Наконец где-то далеко под горою отрывисто щелкнуло, затихло на секунду-другую да вдруг как польется!…
Быстро пробегаю снежную полосу, взбираюсь на возвышенность. Под тяжестью лыж шумно крошится наст, разрывая сонную тишину.
«Тра-та-та… Тра-та-та… Тра-та-та…» – ясно слышится справа глухариная песня.
Звук размеренно долбит тишину, стихает и снова льется по лесу. Где-то впереди на «полу» страстно квохчет копалуха. Я слышу шорох ее распущенных крыльев, волнующие звуки любовного призыва.
Осторожно крадусь. Вдруг надо мною треск, удары тяжелых крыльев о ветки, и черная тень, оторвавшись от лиственницы, скрывается в темноте.
– Фу, чорт… – вырывается у меня то ли по адресу взлетевшего глухаря, то ли собственной оплошности.
Взбираюсь на гребень и невольно замираю, прислонившись к березке. Мутно алеет восток. Пугливо расползается тьма. Робкий свет прорезает редколесье. Где-то высоко пролетает ветерок, ласково касаясь вершин деревьев. Пробуждается лес, шепчутся о чем-то между собой ели, а ветерок уже далеко впереди… Как хорошо дышится в это первое весеннее утро! Каким юным и радостным чувствуешь себя в этот ранний час! Вот так и стоял бы долго-долго, наслаждаясь пробуждающейся природой. Слышу, слева, внизу, тихо прощелкал глухарь, как бы настраивая свой голос, другой ответил ему с гребня, третий как- то сразу азартно запел, и лес наполнился глухариной песней.
Я спешу на ближний звук. Ищу глазами птицу, знаю, она где-то близко. Вон, кажется, чернеет на далекой лиственнице, шевелится, увеличивается.
«Тра-та-та… Тра-та-та… Тра-та-та…»
Напрягаюсь, готовый к прыжку. Но песня почему-то льется однозвучно, не заканчивается бурным и страстным шипением, когда певец на несколько секунд становится слеп и глух, позволяя охотнику сделать два-три прыжка к нему. Наконец догадываюсь, что имею дело с каменным глухарем, в песне которого нет этого колена. Значит, нужен какой-то иной подход к птице. Осторожно крадусь по снегу на звук. Глухарь четко выкроился пышным силуэтом на фоне раскрасневшейся зари и, не смолкая, льет в пространство потоки безудержного желания. На «полу» квохчет копалуха. Она бесшумно перебегает от певца к певцу, как бы не зная, на ком остановить свой выбор, до того хорошо все поют.
Делаю еще несколько шагов, но предательский наст выдает меня: глухарь внезапно смолкает, сжимается и настороженно повертывает краснобровую голову в мою сторону. Я замираю, чувствую на себе взгляд пары острых глаз, глушу дыхание, боюсь пошевелиться. Медленно тянутся минуты. Горит полнокровная заря. Сквозь верхние кроны деревьев проникает ласковый утренний свет. Где-то далеко-далеко, в глубине леса, рождается гул и, точно шум прорвавшейся воды, приближается, проносится мимо. Глухарь не выдерживает поединка, вытягивает черносизую шею, надувает зоб, веером распускает приподнятый хвост. Вот он отбросил кверху голову, щелкнул раз, другой, и вновь полились навстречу утру живые звуки брачной песни. Глухарь поет долго, величаво, сдержанно царапая сучок острыми концами крыльев.
Но вот гордый певец, как бы захлебываясь, зачастил свою трель. Я осторожно поднял ствол винтовки. Глухарь мгновенно смолк, повернулся к заре и, захлопав могучими крыльями, исчез за курчавыми вершинами. Острая горечь неудачи овладела мною.
Присаживаюсь на валежину, чтобы прийти в себя. На вершинах лиственниц виднеются, будто резные, фигуры токующих глухарей. Встаю и снова крадусь между стволами деревьев к ближнему глухарю. Гремит под лыжами проклятый наст. Опять слышу удары крыльев о ветки и торопливый взлет. Неужели придется вернуться в лагерь ни с чем?
Выхожу на гриву. Яркие лучи восхода уже пронизывают лес. Всматриваюсь в продолговатую полоску заледенелой мари на дне лога, окруженную редкими стволами низкорослых елей, замечаю какое-то движение: что-то черное и крупное шевелится там на закрайке мари.
Кажется, медведь! Вот он выходит на лед, осматривается и, потоптавшись на месте, пересекает марь. Но ведет себя при этом как-то необычно: то подпрыгивает, словно спутанный, то начинает проделывать какие-то забавные движения… Возможно, зверь только что вылез из берлоги и такими странными движениями разминает долго бездействовавшие ноги. У меня мгновенно созревает решение: опередить его правым распадком и на гриве подкараулить.
Расстегиваю телогрейку, так легче дышать, затягиваю потуже пояс и сваливаюсь в ложок. Брызжет из-под лыж снег, мимо мелькают лиственницы, приземистые ели, кусты. На ходу достаю две запасные обоймы малокалиберных патрончиков. Вижу на «полу» расфуфыренного глухаря, он, не замечая меня, важно чертит крыльями жесткий снег. Но сейчас не до него!
Вдруг будто где-то пролаяла собака. Сдвигаю пятки, круто скашиваю лыжи, останавливаюсь. Действительно, за гривой, где видел зверя, лает какая-то собачонка писклявым голоском. Это не Кучум и не Бойка. Откуда же она взялась? Может, Лебедев приехал? Но и у его собаки Берты не такой голос. Бегу дальше, на лай. Поднимаюсь на гриву, подкрадываюсь к толстой лиственнице и смотрю вниз. Зверь уже прошел марь, но собачонки возле него не видно, хотя лай слышится ясно. Всматриваюсь в редколесье, поблизости тоже никого нет. «Что за ерунда?!» – думаю, а сам не выпускаю из поля зрения зверя. Он, все так же по-смешному подпрыгивая, подвигается ко мне. На ветке большой лиственницы сидит глухарь. В лесу совсем светло, солнце уже поднялось над тайгой. Где-то далеко забавляются криком куропатки. А собачонка все лает и лает, но обнаружить ее мне никак не удается. Замечаю что-то странное и в фигуре медведя: сам короткий, а зад приподнят высоко, очень уж светла и его масть. Зверь, приблизившись к глухарю, вдруг поднимается на задние лапы, выпрямляется в полный рост… и до слуха долетает звук выстрела. Глухарь, ломая ветки, падает на снег.
Я не могу удержаться от хохота, узнав в поднявшемся «медведе» Улукиткана. Догадываюсь, что это он и лаял собачонкой, чтоб усыпить бдительность глухаря.
Скатываюсь к нему. Старик, заметив меня, идет навстречу, волоча убитую птицу. На нем оленья доха, вывернутая наружу шерстью и стянутая на животе веревкой.
– Хитро придумал, Улукиткан, обманул и глухаря и меня, – весело встретил я его.
Старик приподнял маленькую голову, помолчал и устало раскрыл сухие губы:
– Когда маленький был, много так добывал, ни один собака лучше меня не подлаивал глухаря. А теперь сердцу плохо, ноги не пляшут, голоса нет, насилу обманул, – ответил он, бросая под ноги птицу и отогревая дыханием закоченевшие руки. – Слабому оленю и добрая тропа хуже каменистого брода, так и мне теперь.
– А я ведь принял тебя за медведя, скрадывать начал…
Улукиткан, сузив изуродованные веки, взглянул на меня:
– Эко за медведя! – усмехнулся он. – Его походка совсем другой, как не узнал? Глаза близко не должны обманывать.
- Предыдущая
- 45/95
- Следующая
