Сокровище африканских гор - Грин Александр Степанович - Страница 9

• Предыдущая
• 9/31
• Следующая

Гент любил, когда караван рано останавливался для ночлега. Он быстро варил кушанье, съедал его, запив большой кружкой крепкого и сладкого чаю, и уходил в лес. Если вблизи, у ручья или у лесного озера, многочисленные звериные тропы указывали водопой, он прятался в кустах или влезал на деревья. На закате, когда редкие огненные щели протягивались в лесной тьме, а в их полосе травы и листья блестели червонным золотом, между тем как за световой гранью стояла тьма, Гент чувствовал себя хорошо. Он видел, как медленной поступью спускались к воде львы, как, поджав хвосты, подобно кошкам, они лакали, фыркая и чихая, мгновенно напрягаясь всем телом в позе, полной грозной осторожности, если слышали подозрительный шум; их неровное рычание, похожее на град падающих камней, сменялось, когда они удалялись, неся на усах капли воды, хрипением и чваканьем носорогов. Эти подобные рогатым жукам черные туловища степенно погружались в воду, и крошечные злые глаза их светились удовольствием. После них наступала очередь гну, зебр, серн и антилоп; последними приходили гиены. Затем озеро засыпало.

Гент редко стрелял на водопое, следуя примеру животных, щадивших друг друга в эти великие часы острой животной необходимости. Раз он убил льва, заглянувшего к нему в кустарник с вытянутым хвостом, что указывало на возможный прыжок. Гент стрелял конической пулей Рейля. Лев попятился с простреленным лбом, сел и запустил когти в землю, но внезапно, осилив слабость, скакнул, опрокинув Гента и дергаясь на его теле в предсмертных конвульсиях. Второй раз он убил крокодила, схватившего антилопу за морду, когда она пила; пуля — как и целился Гент — прошла в глаз. Труп чудовища всплыл через несколько минут, блестя бело-зеленым брюхом, и был отнесен течением к противоположному берегу реки; антилопа была так изуродована, что Гент пристрелил ее. Он любил наблюдать животных в их естественном состоянии, но любил и охоту. Его манера охотиться была, однако, вполне своеобразна, так как Гент никогда не следовал приметам, следам и указаниям, полагаясь на случай. Он не охотился на кого-нибудь: антилопу, тетерева, фламинго, куропатку, буйвола и т. д., а охотился на всё, что было дичью. Поэтому он брал два ружья — винтовку и дробовик. Иногда он сидел часами в лесу, наблюдая за разноцветными искрами африканской колибри, перепархиванием голубых дроздов или плавным ходом змеи, устремляющей на человека неподвижно фосфорический взгляд. Перед ним, медленно махая яркими крыльями, колыхались огромные бабочки, соперничая друг с другом замысловатостью цветов и узоров, — бабочки, более напоминающие птиц, чем насекомых. Иногда стая обезьян давала представление в листве дерева, принимая с умопомрачительной быстротой смешные позы; седобородые, или в бакенбардах, или же с кисточками за ушами шерстистые физиономии мимически отражали все поражающие их чувства, гримасничали и корчились, а несмеющиеся глаза напряженным блеском говорили о кипучести этих полулюдей, истеричных и шумливых. Однажды Гент потерял жестянку с табаком там, где сидел; зная, что ей некуда исчезнуть, он вернулся к прежнему месту. Громкое «Ф-фу-х! Ф-фу-х!» заставило его поднять голову. Здоровенный собака-павиан[9], схватив жестянку и забравшись на дерево, старался открыть ее; скоро это удалось ему, с той же быстротой он отправил в рот добрую порцию горького вещества и стал громко плеваться. Его странную физиономию сводило отвращением и ужасом; он тер язык, вытаращив глаза. Жестянку другой рукой обезьяна прижимала машинально к груди, но, заметив Гента, сердито швырнула в него пустой коробкой. Гент, подобно Стэнли, вел дневник. Но в дневнике этом читатель нашел бы весьма малое количество заметок географических, еще меньше событий и очень много такого, что показалось бы ему странным, как забота о чистоте платья во время сражения. Целые страницы были наполнены описаниями неизвестных цветов, их запаха и сравнений их с северными цветами. В другом месте говорилось о выражении глаз животных. Третье рисовало пейзаж, подмечая неожиданные переходы красок и линий! Иногда Гент пускался в рассуждения о преимуществе быстрого прицела перед тщательным его наведением или рассказывал, как солнечный свет бродит в вершинах леса, озаряя листву. Запахи джунглей, их дикость и разнообразие, фантастические очертания скал, вид озер и болот, наилучший способ разведения костра, заметки о языке обезьян — здесь было место всему, что поражало его внимание. Местами встречались негритянская сказка, песня или отрывок разговора. Растения получали иную видимость. Пальму Гент называл «фонтаном вееров», зонтичное дерево — «летящей вершиной», черное — «негром в зеленом платье», кактус — «кабаном пустыни» (связкой кривых сабель) и т. д. Там были еще строки, которые лучше привести полностью:

Гент присоединился к пятому каравану незадолго перед его прибытием в столицу области Унгерери, подчиненной арабам, — укрепленный город Зимбауэни. Город был основан арабским разбойником, работорговцем, грабившим окрестные деревни. Теперь султаншей этой колонии была его дочь, по ее имени назывался город.

Прежде чем достигнуть Зимбауэни, караван совершил несколько переходов в самом разгаре мазики. Вода стала назойливым врагом, вездесущим, как воздух. Низкие складки туч, осеняя пустыню, казалось, угрожали обвалом. Проливной дождь сутками мучил людей, в особенности европейцев, с их более сложным костюмом, чем у дикарей, которым достаточно было вечером посидеть минут десять у костра и юркнуть в палатку, чтобы восстановить равновесие души. Даже ослы и лошади отряхивались, подобно собакам вздрагивая всем телом. Ноги скользили по размытой земле; все ямы, овраги и болота переполнились; ручьи стали потоками, речки — реками, реки — морями, болота — озерами. Все мокло и гнило, заражая воздух миазмами удушливой прели. Дождь портил кладь; в те вечера, когда мазика утихала, Стэнли приказывал распаковывать тюки и сушить ткани. Вокруг лагеря растягивались длинные цветные ленты кисеи, сукон, полотна и пестрых бумазеи, напоминая ярмарку. Но мазика была хороша тем, что караван не страдал от насекомых; ливень отгонял зловещих мух, в числе которых не было еще «цеце», иначе лошади и ослы полегли бы в несколько дней. Болезненные укусы всяческих насекомых, вызывая мгновенный ядовитый озноб, были истинной пыткой.

Зимбауэни лежал у подножья горной цепи. Город напоминал белый квадратный ящик без крышки, полный кусков мыла. По его углам торчали башни с амбразурами для пушек, а в середине каждой стены были тщательно охраняемые ворота из темного дерева, с медными и резными украшениями арабского стиля.

Дождь прекратился. Горы сверкнули зеленью. Между караваном и городом протекал шумный поток — временная карьера ничтожной речки, вздутой дождями.

По ту сторону потока стоял симбо — род караван-сарая, построенный неизвестным старателем. Это были грубые хижины в кольце изгороди. Здесь пятый караван устроил стоянку, о чем оповестил город треском нестройного залпа. Не прошло получаса, как из передних ворот Зимбауэни через поток по висячему мосту устремилось к лагерю множество торговцев и любопытных.

Гент терся в шумной толпе, пока ему не надоело. Он вышел из симбо, огибая наружную сторону изгороди. Здесь попались кусты. Он сел возле них и тотчас поблагодарил судьбу, что сделал это бесшумно: в кустах слышалась арабская речь; уже первые слова, пойманные тонким слухом охотника, были подозрительны:

• Предыдущая
• 9/31
• Следующая