Все божьи дети могут танцевать - Мураками Харуки - Страница 5

• Предыдущая
• 5/24
• Следующая

Преподаватель высмеял ее мнение. С удивлением спросил: «С какой это стати герой ищет смерти? Что-то новенькое. Весьма и весьма оригинально». Отрывок из сочинения Дзюнко он зачитал вслух, и весь класс засмеялся.

Но Дзюнко знала точно. Ошибаются они все. Ведь если это не так, почему концовка у рассказа — такая тихая и красивая.

— Кажется, погас? — робко поинтересовался Кэйсукэ.

— Все в порядке, нет. Силу набирает, сейчас разгорится. Дым ведь не прекращается? Как там говорится: «нет дыма без огня».

— Без крови не стоит.

— Тебе что, не о чем больше подумать? — удивился Миякэ.

— Вы что, серьезно знаете, что огонь не погас?

— Знаю. Сейчас раз — и вспыхнет.

— Интересно, где вы набрались этих премудростей?

— Какие там премудрости. Научился, когда мальцом был бойскаутом. Что-что, а костер разводить там не хочешь — а научат.

— Ого, — воскликнул Кэйсукэ, — выходит, бойскаутом были?

— Не только от них, конечно. Видимо, есть какой-то дар. Ну то есть — я развожу костры лучше обычных людей.

— Интересное умение, но денег за него не выручишь.

— Этот точно, денег не выручишь, — улыбнулся Миякэ.

Как он и предсказывал, вскоре в глубине показалось пламя. Начали потрескивать дрова. Дзюнко с облегчением перевела дух. Теперь уж точно беспокоиться нечего. Костер разгорается. Еще немного, и они втроем протянут к нему замерзшие руки. Некоторое время делать ничего не нужно, достаточно лишь следить за огнем, набирающим силу. «Пятьсот веков назад древние люди, пожалуй, грели руки у огня с таким же настроением», — подумала Дзюнко.

— Вы, кажется, говорили, что родом из Кобэ? — как бы внезапно вспомнив, спросил Кэйсукэ. — Как, никто из родственников не пострадал?

— Даже не знаю. У меня ни с кем уже не осталось ничего общего. Дело давнее.

— Давнее — недавнее, а акцент ничуть не слабее.

— Что, правда? Сам я как-то не замечаю.

— Если это не кансайский акцент, тогда по-каковски я сейчас говорю, да?

— Не умеешь говорить на кансайском диалекте — не берись. Еще не хватало, чтоб его коверкали люди из Ибараки. У вас куда лучше выходит гонять с флагами на мотоциклах[3]… когда урожай соберете.

— Ничего себе, тихоня Миякэ, а за словом в карман не лезет. Нехорошо — чуть что обижать простодушных пиплов Северного Канто[4], — сказал Кэйсукэ. — А если серьезно, с ними все в порядке? Наверняка, кто-то остался. Вы как, новости смотрите?

— Давай не будем, — прервал его Миякэ. — Хлебнешь виски?

— Не откажусь.

— А ты, Дзюн-тян?

— Немножко.

Миякэ вынул из кармана кожаной куртки тонкую металлическую флягу и передал Кэйсукэ. Тот открутил крышку и, не прижимая к губам, залпом глотнул.

— Хорошо! — крякнул он, переводя дух. — Однозначно «сингл молт», двадцать один год выдержки. Бочка — дубовая, слышится шотландский прибой и дыхание ангелов.

— Дурень, не мели чушь. Обычный «Сантори» из квадратной бутылки.

Дзюнко взяла фляжку у Кэйсукэ и налила в крышечку, а потом сделала несколько крохотных глотков, словно лакая. Немного скривилась, чувствуя, как теплая жидкость перетекает из пищевода в желудок. По телу заструилось тепло. Выпил и Миякэ, затем опять передал флягу Кэйсукэ, и тот не заставил себя ждать. Пока фляга кочевала из рук в руки, огонь разгорелся, превратившись в настоящий костер. Но не быстро, постепенно, как и замышлял Миякэ. И в этом была его прелесть. Пламя расширялось мягко и нежно. Как выверенные ласки, неспешно и очень аккуратно. Это пламя — для того, чтобы согревать сердца людей.

Как всегда стоя перед костром, Дзюнко умолкала. Она лишь изредка меняла позу, но больше не шевелилась Это пламя молчаливо принимало разные предметы поглотало их и, казалось, прощало. «Как и должно быть в настоящей семье», — думала Дзюнко.

Она приехала в этот городок префектуры Ибараки в мае выпускного класса. Сняла с книжки отца триста тысяч иен, набила сумку «бостон» одеждой, сколько поместилось, и ушла из дому. Уехала с вокзала своего города Токородзава, сменила несколько поездов и оказалась в Ибараки — маленьком городке на побережье. О нем она прежде и не слыхивала. В первом попавшемся агентстве недвижимости сняла однокомнатную квартирку и уже со следующей недели начала работать в круглосуточном магазине возле оживленного шоссе. Написала матери: «Не беспокойся — я жива и здорова. И не ищи меня».

Она не хотела больше ходить в школу и не могла видеть своего отца. В детстве Дзюнко с ним ладила. По выходным они часто путешествовали. Держа его за руку, она чувствовала силу и гордость. Но когда к концу начальной школы у нее начались месячные, на лобке выросли волосы и округлилась грудь, отец стал посматривать на нее каким-то странным взглядом, невиданным прежде. А к пятнадцати годам она вымахала до ста семидесяти сантиметров, и отец вовсе перестал к ней обращаться.

Похвастаться успехами в школе она тоже не могла. Переходя в среднюю школу, была в классе лучшей, а к концу года переместилась в самый низ списка В старшую поступила кое-как. И с головой все в порядке, вот только рассеянная. Ни одно дело до конца не доводила.

Пытается собраться, как вдруг начинает болеть голова, спирает дыхание, сбивается пульс. Учеба в школе превратилась в сплошное мучение.

Не успев толком обжиться в новом городке, она познакомилась с Кэйсукэ. На два года старше, он слыл умелым серфером, был высокого роста, красил волосы в каштановый цвет и обнажал в улыбке ровные зубы. Городок этот славился своей волной, вот парень и остался здесь жить, играл с приятелями в рок-группе. Поступил во второсортный институт, но на занятиях не появлялся, и диплом получить ему не светило. Его родители держали в Мито, центре префектуры, известный магазин сладостей, и он в крайнем случае мог унаследовать от них дело, но становиться владельцем кондитерской ему совершенно не хотелось. А хотелось лишь гонять с приятелями на грузовичке «дацун», ловить волну да играть на гитаре в любительской группе; но как ни крути, до бесконечности длиться такая жизнь не могла.

Дзюнко подружилась с Миякэ после того, как стала жить с Кэйсукэ. Миякэ было лет сорок пять, худощавый мужчина в очках. Продолговатое лицо, короткие волосы, густая борода — вечером его как бы покрывала темная тень щетины. Он носил свободную рубаху навыпуск, поверх хлопковых брюк, на ногах — белые поношенные кроссовки. Зимой сверху надевал мятую кожаную куртку, иногда нахлобучивал бейсбольную кепку. Дзюнко не видела его в другой одежде, но то, что он носил, выглядело тщательно выстиранным.

В маленьком городке на взморье Касима других людей, говорящих на кансайском диалекте, не оказалось, и Миякэ невольно обращал на себя внимание. Работавшая вместе с Дзюнко девушка сказала, что этот человек снимает поблизости дом, живет один и пишет картины. «Никакая он не знаменитость, никто его картин никогда не видел, но живет — как все, значит, что-то делает. Иногда ездит в Токио за рисовальными принадлежностями, но вечером возвращается. Сколько он уже здесь живет? Лет пять? Часто жжет на взморье костры. Судя по всему, нравится ему это. Это у него в глазах — увлеченность такая. Молчаливый, немного странный, но совсем не плохой».

Миякэ трижды в день заглядывал в магазин. Утром покупал молоко, хлеб и газету, днем — бэнто[5], а вечером — холодное пиво и что-нибудь к нему. И это повторялось изо дня вдень. Как по часам. Только здоровался, а так почти не разговаривал, но Дзюнко к нему как-то естественно потянуло.

И вот однажды утром, когда в магазине больше никого не было, Дзюнко набралась смелости и поинтересовалась:

— Я понимаю, что вы живете поблизости, но почему каждый день приходите за такими покупками? Разве не проще купить молоко или пиво с запасом и поставить в холодильник? Разве так не удобней? Конечно, я — простой продавец и мне, в принципе, все равно…

• Предыдущая
• 5/24
• Следующая