Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли - Дугин Александр Гельевич - Страница 32

Фашистские антропологи точнее и пронзительней чувствовали то предложение, которое модерн делает индивидууму в форме приглашения к абсолютной свободе. Они ощущали дыхание бездны, они были в каком-то смысле прямыми наследниками Блеза Паскаля, который видел человека как «мыслящий тростник» и ощущал, что вокруг него разверзаются бездны, потому что индивидуум, человек, оторванный от верхних и нижних корней (иначе говоря, от религиозных обещаний или классовой солидарности), оказывается в абсолютной пустоте. И эта пустота открывается не только вне его, но и внутри него.

Либерализм со своей политической антропологией, идеями примата индивидуума и «прав человека» имел смысл и содержание до тех пор, пока ему кто-то в рамках модерна, а ранее премодерна, возражал. Но вот ему перестали возражать, потому что фашистов не стало, коммунистов тоже, а те, кто были, срочно перекрестились в идеологию «прав человека». Теперь возразить либералам некому и нечего.

Либералы за последние десять-пятнадцать лет добились абсолютно немыслимого. Во-первых, они доказали, что только они являются истинными носителями модерна, воплощая в себе модерн со всей его философской, онтологической, метафизической, экономической и этической полнотой. Во-вторых, они полностью избавились от конкурентов, утвердив свое полное торжество и свою планетарную власть. В 1992 году Френсис Фукуяма пишет знаменательную статью «The End of History?» — «Конец истории?» В ней на свой вопрос он отвечал утвердительно: «Да, конец. Мы победили. И больше у истории нет содержания, модерн исчерпан. Нам, либералам, некому возразить».

Я, кстати, профессора Френсиса Фукуяму видел некоторое время назад лично. Сейчас он сам несколько в ужасе от того, что написал. Он пересматривает свои позиции, утверждает, что «слишком забежал вперед». Но я считаю, что он был теоретически абсолютно прав, потому что именно понимание успешного завершения очищения либеральной парадигмы от всяких наносов и привело его к мысли, что история закончилась, что наступили последние времена и что «времени больше не будет». Жан Бодрийяр называл это «постисторией».

Но вот в чем парадокс, и чего испугался Фукуяма, желая взять свои слова обратно. Дело в том, что теперь, когда либерализму ничего больше не угрожает, происходит нечто очень страшное для либерализма, а именно, из политической и идеологической истории исчезает все содержание.

Есть либерализм как общепризнанная модель, есть экономическая система, основанная на принципах либерализма, — это, собственно говоря, и есть рыночная экономика. Существует мировая политическая система в форме парламентской демократии, которая за редким исключением принимается всем миром в качестве политического воплощения либеральной идеологии. И существует некий глобальный контроль американской державы и западного мира над всей остальной планетой как воплощение стратегического силового триумфа либерализма. Сами американцы рассматривают историю своей страны как борьбу за миссию либерализма в глобальном масштабе. И это стало реальностью. Последняя преграда в лице Советского Союза, который настаивал на своей собственной, классовой антропологии, пала, и мы имеем дело с триумфом «индивидуума», с триумфом «автономного человека» или того, что Жорж Батай называл «l'homme souverain» — «суверенный человек».

Казалось бы, модерн наконец-то достиг поставленных 300 лет назад задач. Казалось бы, программа Просвещения практически полностью осуществлена, и от всех своих врагов либерализм избавился. Но что же в итоге? Либерализм принципиально не смог пережить своего триумфа: модерн закончился в тот момент, когда он стал единственным безальтернативным воплощением парадигмы модерна.

Пока у него кто-то мешался под ногами, он жил. Как только ему перестали мешать, он исчез. Из нашего анализа видно, почему только либерализм смог проникнуть в постмодерн.

Он возник изначально из протестантской этики, которая основывалась на особой версии модернизации — на основе все еще религиозного, т. е. в какой-то мере пре-модернистического сознания. На этой границе с традиционным обществом либерализм возник, прошел весь модерн и вышел в постмодерн.

Фашизм достиг своего пика и исчез благодаря альянсу коммунизма и либерализма. Коммунизм протянул дольше. Он тоже достиг определенного пика (при Сталине), потом стал деградировать и рассыпался сам собой. И лишь либерализм смог проникнуть в постмодерн. Поэтому сейчас мы имеем дело с либеральным постмодерном.

Постмодерн «случился» не тогда, когда модерн еще имел определенные силы для спора относительно того, куда его занесет в дальнейшем — в «планетарный Райх» или в коммунизм. Тогда был только модерн, боровшийся за чистоту самого себя. Модерн развивался, соревновался со своими идеологическими противниками и конкурентами и победил их всех. Победив, он вышел в постмодерн. И вот теперь, на практике, мы имеем дело не с постмодерном вообще, но именно и только с либеральным постмодерном. Другой постмодерн остался в теории. На практике, есть только один постмодерн — либеральный.

Преодолеть модерн, но не вернуться к премодерну

Здесь возникает очень интересный момент. Смысл парадигмы постмодерна в том, что она уводит нас от парадигмы модерна (мы видим эту границу), но не приводит к парадигме премодерна. Что происходит в такой диалектике?

Модерн черпал свое содержание из отрицания премодерна, он извлекал энергию и освежал свое бытие даже тем, что боролся внутри себя с остатками этого премодерна. И вот когда он очистился от того, что было совсем не модерном, и от того, что было не совсем модерном (в лице коммунизма и фашизма), и когда все стало только модерном (а это произошло на рубеже 1990-х годов прошлого века, когда парадигма модерна утвердилась в декларативной форме в книге-манифесте Фукуямы «Конец истории?»), мы как раз увидели, что здесъ-то все и закончилось, потому что смысл истории состоял в освобождении модерна от премодерна.

Смысл истории модерна (современной истории) заключался в его борьбе со своим противником — с тяжелым наследием в лице пережитков Традиции, коллективного бессознательного, вспышек религиозных парадигм, с тайными тропами, которыми эти религиозные и архаические парадигмы проникали в модерн, организуя, например, большевиков как эсхатологическую секту на строительство Города Солнца или нацистов на строительство «арийской Империи». И даже внутри либерального мира либерализм все больше двигался в сторону политкорректности, очищая самого себя от того, что было недостаточно современным. И вот модерн подошел к постмодерну.

Когда отрицать стало больше нечего, либерализм как позитивный, созидательный, агрессивный, настойчивый бодрый идеологический проект превратился в нечто совершенно иное. Именно потому, что его смысл состоял в отрицании, в тот момент, когда отрицать стало нечего, он был вынужден начать отрицать самого себя, отрицать через постмодерн.

При этом допускалось отрицание с одним условием — отрицание без возврата в премодерн. Либерализм выиграл постмодерн как бонус, он всех победил, постмодерн — это его безраздельная собственность. Чистый модерн, в лице победившей либеральной идеологии, не только не может вернуться к премодерну, но и совершенно не собирается туда возвращаться, потому что смысл либерализма — как самой чистой формы модерна — состоит именно в отрицании премодерна.

Так рождается парадоксальная формула, которая является фундаментальной для парадигмального анализа: сущность парадигмы постмодерна в том, что она уводит от модерна, но не приводит к премодерну. Это касается всех аспектов постфилософии, но в конкретном случае, служит путеводной нитью для осмысления проблематики постантропологии.