Вокруг крючка - Заборский Михаил Александрович - Страница 13

— Ой, чего-то здоровое село! Ой!

Удилище у него гнется, леса натянута.

— Не тащи сразу! — нестройным дуэтом орут Юрка и Игорек. — Упустишь!

Игорек пружиной срывается с ведра, подбегает к Васятке, садится рядом на корточки и начинает глухо бубнить:

— Сойди! Сойди! Сойди!

Закусив пухлые губы, Васятка резко поднимает руку, и… леса лопается. Некоторое время он так и держит удилище поднятым, озираясь по сторонам выпученными глазами, в которых ужас смешивается с восхищением.

— Шляпа! — накидывается на него Юрка. — Разве так тянут? Почему ты ей ходу не дал?

— Рыбак! — ехидно вторит Игорек, от возбуждения пританцовывая на льду. — Какую рыбину упустил! Тащит тоже — она к себе, а он к себе!

Васятка внимательно рассматривает обрывок лесы и вдруг разражается могучим ревом.

— Эх ты, нюня!

— Растяпа!

Рев усиливается, и Васятка сквозь слезы выкрикивает:

— Чего дразнитесь? Мне небось и так обидней всех!

После этого убедительного довода ребята успокаиваются и Игорек примирительно заключает:

— А ведь верно сказал. Конечно, ему обидней всех. И мормышки у него больше нету… С чего это мы на него накинулись? Прямо непонятно. Получается как бы — бей лежачего!

Все молчат. Все тише всхлипывает Васятка. Потом подходит вплотную к Игорьку и спрашивает:

— А зачем ты шаманил — сойди, сойди?

— А примета такая, — конфузливо отвечает Игорек, и вдруг с лица его сходит выражение обычной таинственности. — Неужто не слыхал? Рыбаки всегда кричат: «Сойди, сойди!» Это они нарочно, чтобы, значит, не сошла. А на поверку выходит — врут рыбаки!

— Ага! Что я тебе говорил? — прыская от смеха, кричит Юрка.

Потом он выделяет Васятке из своего запаса самодельную мормышку, и ловля продолжается…

Без малого семь десятков деду Стулову, а еще на все руки мастер. Косит так, что не каждый за ним и угонится. И стожок сметать сможет. Крышу дранкой покроет. Да что крышу — надо, так избу и ту поставит. Валенки сваляет не хуже фабричных. О слесарном деле имеет понятие. И в кузне не растеряется. Зимой капканы ставит на зверя. Летом таких лещей на удочку выхватывает, что зависть берет! А уж что по клюкве, что по рыжику — первый добытчик.

До всякой малости деду дело есть. Всюду нос сует. Поговорить, поспорить — это его хлебом не корми. Хоть о политике, хоть о колхозных делах. А уж как сцепится с кем — тогда ему все едино. Пусть свой брат колхозник, пусть начальство какое. Как шум на собрании — значит, он. Значит, чего-нибудь ему да не по нраву. Не угодили. За колхозное добро строг очень. Но, между прочим, ни разу еще не бывало, чтобы и от своего упустил.

А вообще с различными старик странностями…

Вот тут случай был. Племянник дедов подсмотрел, а потом и рассказывал. Летом дело произошло. В июле месяце. Вот-вот, хлебушко зацветет.

Вышел зачем-то дед к полдням на речку. Медведица у нас река. Может, слыхали? И тропочка от деревни идет до самой воды. А по обеим сторонам тропы — рожь. Густая в тот год рожь стояла, высокая. И день выдался тихий. Сверху солнышко палит. По реке рыба плавится. Пчелы вокруг хлопочут: пасека-то рядом. Стрекозы крыльями стригут. Через реку в лесу кукушка поздняя года кому-то отсчитывает. А вдали мотор шумит. Это колхозный механик Заботин Иван крупорушку пустил. А воздух кругом такой легкий — и от ржи, и от речки, и от леса…

Встал дед посереди тропы. Картуз с лысины сдернул. Старого у него фасона картуз, из синего сукна, с широким околышем. Нынче такие кончили шить. И давай по сторонам глаза пялить. Только борода мотается. Да как рявкнет:

— Ах ты, нечистый дух! И до чего же хороша ты, земля Тверская, область Калининская!

И ну глаза лапой тереть.

А «нечистый дух» — это у него поговорка такая. От большого нагона чувств.

Вот он какой чудак, дед Стулов!..

Сидит дед Стулов в красном углу, пьет с медом чай, покуда последнего пота не выгонит. Над ним икона преподобного Макария Калязинского повешена. Глянешь на деда, на икону — и диву дашься. Ровно бы и не икона это, а полный дедов портрет. И борода точь-в-точь, и нос крупный, ноздрястый, и глаза такие же пронзительные.

Впрочем, одно различие наблюдалось: у Макария лысина чистая, а у деда повыше лба крупная бородавка, очень схожая с клюквиной. И висела на тонюсеньком корешке. Так, известно, и клюква растет.

О сходстве своем дед давно слышал и даже маленько по той причине важничал. А на бородавку брала его, конечно, досада. Глянет другой раз на икону, потом в зеркало, на лысину:

— Ишь, — буркнет, — нечистый дух, где угадала. Места другого не нашла.

К слову сказать, имел дед к Макарию уважение особенное. Из всех прочих святителей его выделял. Потому что первый это был деду советник. Советы же доводил через различные сновидения.

— Дед, — спросит бабка, — а не срок ли нам ту ярочку колоть? Серую, с рогами? Баранина, толкуют, нынче очень в цене.

— Обожди, — отвечает. — Обмозговать надо. Вопрос ответственный. Не будет ли мне на этот случай какого-либо видения?

Ну, замолчит бабка. Не прекословит. А дед по деревне пойдет. У одного соседа побывает. Ко второму зайдет. К третьему понаведается. Наломает до вечера ноги — и в светелку спать. А наутро объявит:

— Было видение. И очень обижался на меня преподобный. Ты, говорит, что, захворал или нет? Знаешь, сколько в четверг на базаре мяса предвидится? Гляди, еще цену собьют. Так что колоть совета не даю. Обожди с недельку.

Смотришь, и верно получается. Обождал дед с недельку и продал овцу с большой удачей. С базаром рано управился, а цену такую взял, что соседи только руками развели…

Ну, и еще находились у деда страстишки кое-какие. Во-первых, рыбак был злой. В особенности насчет леща. В рыбалку же, между прочим, включился в пожилых уже годах. В этом хотя удивительного мало: сейчас каждый к старости в рыбачки норовит…

Вторая же страстишка у деда была — петухи. Никак дед не мог терпеть, если его петух по внешности какому другому уступит. И по той причине происходили у него через петухов всяческие оказии.

Нынешним летом первого петуха дед купил на базаре в Кимрах, и, надо сказать, накладно ему петух обошелся. А дорог вышел потому, что, как выразился дед, обмывка получилась очень значительная. Другой корове такого почета не выпадает! Но, правда, стоил этот петух большой обмывки. По всем статьям оказался знатен: черный как смоль и вроде с огненными искрами; на ногах, точно брюки, — галифе широкие, а хвост до того пышен, что, как дунет ветерок, петуха даже боком заносит. Загляденье, не петух. А уж пел как!..

— Этот петух бойцовый, — сказал дед, вытряхивая покупку из плетухи…

Почему петух бойцовый, дед так и не объяснил. Вернее всего, не знал сам, а пустил больше для важности.

Обжился петух, вызнал все в хозяйстве, и стали вдруг у деда куры пропадать. Что ни день — курицы недочет.

Так получается неприятно. Бабка в слезах ходит. Дед туда, сюда, а никак секрета не разгадает. Он Макария пытать. А тот молчит, не дает видения. Устроился тогда дед ночевать на сеновале, около насеста… А как рассвело, видит: слетел петух с жердины — и во двор. Куры за ним. Петух по деревне направляется, по главному порядку. А дед издали крадется, наблюдает. Петух в задний прогон свертывает. И куры за ним, а только, видать, без большой охоты. Робко как-то ковыляют; жмутся. А он гогочет, бодрит их, уговаривает.

А в конце прогона гумно заброшенное. Ток старый. Все кругом кустами да бурьяном заросло. И дальше ольшаник густой — чаща.