Поединок. Выпуск 9 - Акимов Владимир Владимирович - Страница 36

• Предыдущая
• 36/113
• Следующая

Во время одной из наших бесед я спросил у Георга Гуддена, однофамилец он того профессора или родственник. Оказалось — внучатый племянник. Разговор, естественно, перекинулся на последние годы жизни Людовика Баварского и обстоятельства, связанные с его смертью.

Тут выяснилось одно странное обстоятельство. Мой собеседник сказал, что, по семейным преданиям, когда труп короля вытащили из воды, в его сведенной руке обнаружили «детскую механическую игрушку в виде зеленого попугая». Попугай был величиной в спичечный коробок, с растопыренными крылышками и хохолком на голове…

Мне казалось, что, наслушавшись рассказов Василия Петровича, я совсем отвык удивляться. Выяснилось, что нет, не отвык. Упоминание о попугае ошеломило меня. На мой взгляд, это уж было слишком.

— Вы думаете…

— Вот именно, — подтвердил он, не дослушав меня до конца. — Георг Гудден описал «детскую механическую игрушку». Это была точная копия птички на часах Штернберга и Кулибина «Говорящий попугай».

— Вы хотите сказать, что человек, который убил и ограбил Мецнера, возможно, действовал по повелению Людовика II?

— Во всяком случае, не исключаю этого.

— Но зачем королю Баварии могли потребоваться эти часы?

— Представления не имею.

— Он же не был сумасшедшим!

— Был.

— Что — был?

— Сумасшедшим был, — сказал Василий Петрович.

На какое-то время я потерял дар речи. Кажется, Белова это полностью устраивало.

— Видите ли, голубчик, — сказал он, — когда я читаю исторические исследования, мне порою кажется, что сумасшедших правителей было значительно больше, чем это принято считать. Но свои мнения я никому не навязываю. Что же касается Людовика II, то это уже не мое субъективное мнение, а факт, подтвержденный заключением психиатров. Он был параноиком. Баварией, по меньшей мере шесть лет, правил безнадежно сумасшедший.

— И никто не заподозрил неладного?

— Разумеется. Да и кого это интересовало? Есть король? Есть. Ну и слава богу! Кабинет министров насторожился лишь тогда, когда король потребовал на свое содержание дополнительных денег, хотя, с моей точки зрения, это было единственное разумное, что он сделал.

Живя в одном из своих роскошных горных замков и окруженный придворными и стражей, король воображал себя то Лоэнгрином, то горным духом, то рыцарем Тристаном. Но кем бы он ни был в ту или иную минуту (Вагнером, Наполеоном, Рембрандтом или Марией Антуанеттой), он постоянно разрабатывал планы пополнения королевской казны.

Для займа в 26 миллионов марок Людовик тайно посылал своих агентов в Бразилию, Константинополь, Тегеран. В случае неудачи с займом король распорядился найти и завербовать подходящих людей для ограбления банков во Франкфурте, Штутгарте, Берлине и Париже.

Кроме того, в разные страны им было отправлено четверо придворных. Каждому из них предписывалось раздобыть любыми способами и привезти ему по двадцать миллионов. Вот почему вполне возможно, что одним из этих четверых и был человек, выдававший себя за придворного часовщика Генриха Вольфа. Как-никак, а имущество Мецнера оценивалось в весьма круглую сумму.

Что же касается часов Штернберга и Кулибина, то должен сказать, что Людовик, несмотря на свое сумасшествие, умел ценить прекрасное. А что может быть прекрасней старинных часов, сделанных золотыми руками мастера?!

— Ну хорошо, — сказал я. — Допустим, «говорящий попугай» действительно оказался в Баварии. Но астрономические часы Кулибина, которые принадлежали Обнинскому? Какие основания полагать, что они разделили участь «говорящего попугая»?

— Пожалуй, никаких, — раздумчиво сказал Василий Петрович. — Вполне возможно, что убийца не обратил на эти часы никакого внимания и их в суматохе присвоил кто-то из агентов сыскной полиции. Не исключено также, что, покидая Россию, преступник продал их кому-либо из любителей. Да мало ли что еще!

— Значит, надежда отыскать кулибинские часы еще не потеряна?

— Конечно, нет. Может быть, сейчас, когда мы с вами беседуем, кто-то в Москве, Горьком или Ленинграде уже пишет письмо, подобное тому, какое получила в 1853 году редакция «Москвитянина»: «Если угодно редакции прислать освидетельствовать… то я очень рад буду, что диковинное произведение нашего русского механика, стоившее ему много труда и соображений, не погибнет в реке неизвестности. Жительство имею…»

Все может быть, голубчик!

Но как бы то ни было, а кое-что вы уже отыскали…

— Что вы имеете в виду? — спросил я.

— Как что? Повесть-легенду о волхве Бомелии, Иоанне Васильевиче Грозном, нижегородском купце Михаиле Костромине и выдающемся механике-самоучке, часовщике-кудеснике Иване Петровиче Кулибине, память о котором живет в России и по сей день…

«Так, так, так, так», — подтвердили сказанное Василием Петровичем висящие на стене голубые ходики в виде избушки.

Война прокатилась по этой земле и ушла на Запад. Остался полуразрушенный город, разбитые дороги, сожженные деревни, и лес остался. Война обтекла его, она прошла по дорогам и равнинам, оставляя лес за своей спиной.

Война ушла, а лес продолжал жить своей особенной, никому не понятной жизнью. Там разрывались мины, внезапно возникала яростная автоматная стрельба, вдруг слышался одиночный выстрел, а порой раздавался протяжный и страшный крик человека, прощающегося с жизнью. Он протянулся на многие километры, этот лес. И жизнь его была непонятна и страшна, как и силуэты людей, появляющиеся перед заходом солнца и исчезающие с рассветом.

Деревня Смолы. 3 сентября 1944 г. 18.00—24.00.

День уходил. Еще один многотрудный военный день осени сорок четвертого года. Война оставила на этой земле разбитые дороги.

По этим дорогам на запад шли войска, ползли машины и танки. На запад, на запад, на запад.

День уходил. Крестьяне, закончив работу на полях, закрыв глаза от солнца ладонью, смотрели на бесконечный поток солдат и машин.

Широколобый «Додж 3/4» свернул с основной дороги и по пыльному проселку пошел в сторону деревни, приткнувшейся у леса.

По улицам деревни возвращались с работы крестьяне, коровы, мыча, тыкались в ворота домов.

«Додж» въехал в деревню, и шофер, совсем молодой парнишка, резко затормозил. Улицу важно переходили гуси.

— Ты аккуратнее, Ковалев, — недовольно сказал капитан в шерстяной прожженной пилотке.

«Додж» медленно подкатил к покосившейся хате, на которой висел выгоревший на солнце красный флаг.

С крыльца, опираясь на костыли, сошел человек в застиранной до белизны гимнастерке, в старой пограничной фуражке с когда-то зеленым верхом.

Был он туго перепоясан ремнем с кобурой и совсем бы смог сойти за кадрового сержанта, если бы не грубо выточенный протез на левой ноге.

— Председатель сельсовета? — спросил вылезший из машины капитан.

— Он самый, Андрей Волощук, — председатель откозырял.

— Кадровый?

— Был старшиной заставы, потом партизанил, а теперь вроде в обоз списали.

— Ничего, старшина, — капитан улыбнулся, — и здесь тоже служба не сахар.

Водитель вылез, достал ведро, опустил его в колодец, начал заливать в радиатор воду.

— Ты бы, Ковалев, сначала нас напоил, — спрыгнул на землю один из солдат.

— Поспеешь, машина больше тебя хочет.

Подошли двое крестьян, протянули кринки с молоком.

— Понимают солдата, — усмехнулся Волощук, — сами служили еще в старой армии.

— Как мне быстрее доехать до Гродно? — спросил капитан.

— Так зачем же вы с дороги свернули?

— По карте через лес вдвое короче.

— Не всегда короче та дорога, которая короче.

— Не понял, старшина?

— Лес, он и есть лес. Там всего хватает.

— Банды?

Волощук посмотрел на темнеющий в сумерках лес.

— Всякое там. Одним словом, гиблый лес.

— Пугаешь. Дело у нас неотложное, потом мы фронтовики, и четыре автомата не шутка.

• Предыдущая
• 36/113
• Следующая