Закон тридцатого. Люська - Туричин Илья Афроимович - Страница 13
- Предыдущая
- 13/57
- Следующая
Иногда Алексей Павлович, входя в свой кабинет, останавливался на пороге, с любопытством оглядывал древнюю мебель, принадлежавшую еще его деду, капитану первого ранга, служившему в Адмиралтействе, и говорил весело:
— А не выкинуть ли нам, женщины, эту рухлядь? В тартарары. Чтобы и духу ее здесь не было.
— Выкинем, — тотчас откликалась Елена Владимировна. — Это будет замечательно! Я подкоплю денег. У меня уже есть несколько рублей на сберкнижке.
Эти «несколько рублей» лежали на сберкнижке, наверно, лет десять. Потому что книжка куда-то запропастилась и только недавно нашлась.
— Слышишь, Оленька, — многозначительно произносил Алексей Павлович. — Наша ма подкопит денег.
— И подкоплю, — серьезно подтверждала Елена Владимировна. — И куплю тебе гарнитур. Я видела вчера поразительный гарнитур, финский. Все шкафы кубиками, диван-кровать, стол, стулья, два кресла и еще три столика. Очень милый и современный гарнитур. Кстати, Алеша, чуть не забыла, посмотри-ка, что я вчера приобрела по случаю.
И она приносила какую-нибудь сбивалку для крема или сетку от комаров.
Алексей Павлович смеялся, обнимал ее и звонко чмокал в нос. Сердиться на Елену Владимировну было невозможно и бесполезно, да и ни к чему. Ему нравилась даже ее своеобразная ребячливость и неприспособленность к жизни. И свойство серьезно по-детски воспринимать любую чепуху. И что ж с того, что часто в доме не хватало денег.
Зато была Оленька, и Елена, и простое веселое счастье.
— Нет, — говорила Оленька, — не надо покупать новую мебель. Говорят, под городом обнаружены пещеры. Предлагаю взять мамину мясорубку и перебираться туда. Будем жить животной и растительной жизнью. Одна медвежья шкура у нас уже есть. Па будет охотиться и ловить рыбу, ма собирать съедобные коренья и стряпать, а я готовить уроки и поддерживать огонь в очаге.
— А если там сыро? — спрашивала Елена Владимировна.
И все трое смеялись…
— Какой роман, Оленька? И почему роман?
— У нас новый учитель по литературе.
— Почему ж ты мне не рассказываешь?
— Некогда было, ма. Случая не представилось.
— И какой он? Молодой?
— Ужасно молодой и ужасно лохматый.
— Лохматый?
— Задал нам сочинение на тему: «Жизнь и приключения Ивана Ивановича».
— Какого Ивана Ивановича?
— Нашего скелета.
— Того, что у вас в классе?
— Да.
— И какие же у него были приключения?
— Вот сижу, придумываю.
— Придумала?
— Нет еще.
— Странно. Неужели не было темы повеселее? Писать про скелет! Надо же!.. А куда делся Александр Афанасьевич?
— На пенсию.
— Такой милый старичок!
— Скукота он.
— Конечно, писать про скелет тебе веселее, чем про Татьяну и Онегина, — засмеялась Елена Владимировна и продекламировала с чувством: — «Онегин, я тогда моложе и лучше, кажется, была, и я любила вас, но что же, что в сердце вашем я нашла…»
— Ма, а как за тобой ухаживал па?
— Странный вопрос. Обычно.
— А все-таки. Делал мертвые петли? Летал перед твоим окном и покачивал крыльями?
Елена Владимировна улыбнулась, протянула руку, потрепала дочь по голове.
Оленька отстранилась.
— Ты мне не ответила, ма.
— Па тогда еще не летал, а был курсантом. А познакомились мы с ним… Ну, это неважно.
— Ма!.. Не хитри.
— Ах, боже мой. Ну о чем ты спрашиваешь, дочка?
— Не хитри. Где ты познакомилась с па?
— Видишь ли… Он подошел ко мне на улице и спросил, давно ли я вернулась из Саратова. Я очень удивилась и ответила, что никогда там не была. «Не может быть, — сказал он. — Я вас там видел. И не могу ошибиться. Другой такой девушки нет на свете». И ты знаешь, он так это серьезно сказал!
— И ты, конечно, поверила, — засмеялась Оленька.
— Ничего подобного! На другой день он принес мне стихотворение.
— Откуда же он знал, где тебя найти? — лукаво спросила Оленька.
— Он меня спросил. Я ответила. А вообще это неприлично — заговаривать на улице. И если с тобой кто-нибудь заговорит, ты не отвечай.
— Но ты же ответила!
— Это был совершенно особый случай. Я же ответила нашему па, а не какому-нибудь хлыщу. А стихотворение было про Венеру. — Она вдруг засмеялась, на глазах выступили слезы. Она вытерла их фартуком.
— Что ты смеешься ни с того ни с сего?
— Я смеюсь с того и с сего. Стихотворение было про Венеру. Па прочел его мне, а потом… Потом сказал… что если… — ее тряс смех, — если мне… отрубить… руки… я буду… точь-в-точь… Венера…
И Оленька засмеялась. Они смеялись обе долго и весело. Потом, когда успокоились, Оленька сказала:
— Па просто прелесть…
Елена Владимировна кивнула.
— Он писал стихи?
— Сначала он сказал, что сам написал, а потом признался, что стащил их у какого-то приятеля.
— А потом?
— Что потом?
— Потом-то что было?
— Па уехал на лето в лагеря. А осенью привез мне камешек.
— Камешек?
— Да. Он сказал, что это не простой камешек, а лунный и приносит счастье. И еще сказал, чтобы я его не потеряла.
— А ты?
— А я его потеряла в тот же день. И всю ночь проплакала. Так мне было жалко этого камешка. А утром пришел за мной па, чтобы ехать на острова, и сразу понял, что я потеряла камешек. И глаза у него стали грустные-грустные. Он сказал, что если девушка теряет лунный камень, она должна непременно выйти замуж за того, кто его подарил.
— И ты вышла замуж?
— Конечно. Ведь я потеряла лунный камешек.
Елена Владимировна снова засмеялась, на этот раз тихо и ласково.
— Как в сказке, — сказала Оленька.
— Девочка, а разве человеческая жизнь не большая прекрасная сказка?
— Знаешь, ма, — сказала Оленька после небольшого молчания. — Один мальчик написал мне стихи.
— Стихи?
Оленька не заметила тревоги, промелькнувшей в глазах матери.
— И тебе нравится этот мальчик?
— Как все, — схитрила Оленька.
— Пиши свой роман про скелет, Оленька. Тебе еще надо учиться. А стихи он, наверно, тоже стащил у приятеля.
— Не думаю, — возразила Оленька.
— И не думай… Тебе еще очень долго надо учиться, — повторила Елена Владимировна и, вздохнув, ушла на кухню.
А Оленька посидела немного, потом решительно взяла перо и вывела на первой странице: «Жизнь Ивана Ивановича».
Маленькая Сима Лузгина с трудом поспевала за длинноногой Леной Колесниковой. Они спешили. Они опаздывали в райком. Собственно, опаздывала Лена. В райком вызывали ее. А Сима могла преспокойно отправиться после уроков домой. Но так уж была устроена Сима, что не могла оставить подругу в беде. А по Симиному твердому убеждению всякий вызов в райком сулил неприятность. Или будут выговаривать за плохой сбор металлолома. Или за то, что не все вышли на кросс. Или за слабую работу с октябрятами. А то и того хуже: дадут какое-нибудь поручение. Это сейчас-то! Когда остались какие-нибудь считанные дни до соревнований. И зачем только Лену выбрали секретарем! И сама она, Сима, голосовала «за». Знала бы, какое это хлопотное дело — быть секретарем комитета, ни за что бы не проголосовала. И ребят отговорила. Уж как-нибудь отговорила бы! А что, в самом деле! Лучше бы ее выбрали. Или Володьку Короткова. Что ж с того, что он ехида и себе на уме. Пусть попарится. А может, ему и «на пользу пошло: похудел бы.
Сима торопливо семенила рядом с подругой, то и дело запрокидывая голову, чтобы взглянуть ей в лицо. Лицо было хмурым. Сразу видно — расстроена. И Сима украдкой вздыхала.
А Лена шагала широким мужским шагом, словно забыв о подруге. Каждый раз, когда шла в райком, сердце начинало томить какое-то неясное предчувствие. Словно вот-вот произойдет что-то важное, неотвратимое. Лена начинала волноваться и сердиться на себя за это. И лицо ее становилось хмурым.
И дело, конечно, не в том, что станут выговаривать за какие-нибудь недостатки: комсомольская работа — живая, не всегда и клеится, а бывает, и дров наломаешь. Но вот посмотреть в глаза Викентию Терентьевичу, услышать его голос… Иногда ловишь себя на том, что смысл сказанного ускользает, что слова только звучат просто так, сами по себе. Как музыка.
- Предыдущая
- 13/57
- Следующая
