Ирод - Мордовцев Даниил Лукич - Страница 7

• Предыдущая
• 7/42
• Следующая

Гиркан сидел бледный, безмолвный. Рука его нервно ощупывала что-то под мантией первосвященника. То было приводившее его в трепет послание, полученное им сейчас, по дороге в синедрион, из Сирии, от запыленного и загорелого римского воина-гонца. То было письмо от наместника Сирии, Секста-Цезаря, который грозил Гиркану и всей Иудее беспощадным гневом Рима, если Ирод будет казнен.

Стоны, вопли и невнятный гул перед синедрионом все усиливались. Казалось, все население Иерусалима стекалось на суд Ирода. Слышались даже глухие раскаты голосов, как восемьдесят лет после этого по совершенно другому обстоятельству и по отношению к совершенно другому лицу.

— Распять! Распять его!.. — вот, что доносилось теперь до слуха членов синедриона.

— Слышите! Это голос народа, голос самого Иеговы! — снова воскликнул Семаия, высоко поднимая свитки закона. — Царь! К тебе взывает Иегова голосом своего народа: кровь за кровь, вот, что начертано посланником Иеговы в этих свитках.

Ропот толпы усиливался. Можно было думать, что чернь ворвется в синедрион.

— Царь, останови народ свой! — продолжал Семаия. — Не дай осквернить свитки закона.

Бледный, растерянный поднялся Гиркан со своего трона и нетвердыми шагами вышел в преддверие синедриона. Внизу волновалось море голов. Крики и вопли умолкли по появлении первосвященника.

— Дети! — сказал он дрожащим голосом. — Сыны и дочери Сиона! Что вы хотите от меня?

— Распни! Распни его! — снова заревела толпа. — На Голгофу Ирода!

— Мне ли, служителю Иеговы, обагрять руки в крови, дети мои? — молил Гиркан.

— Кровь его на нас и на детях наших! — отвечал народ, подобно тому, как восемьдесят лет спустя он отвечал по совершенно другому обстоятельству и по отношению к совершенно другому лицу.

Подавленный, уничтоженный воротился Гиркан в синедрион и беспомощно опустился на свое царственное сидение. «Что-то скажет грозный Рим?» — смутно колотилось у него в душе.

Между тем ропот толпы перешел в неистовый рев.

— Ирод! Ирод идет! Убийца! Идумей! Распять, распять его! — слышались вопли.

Но затем до слуха Гиркана и других членов синедриона донеслись крики ужаса, вопли женщин, плач детей. Все безмолвно переглянулись.

— Это он, — сказал раби Автолион, второй член синедриона, высокий благообразный старик с белой бородой до пояса. — А я думал, что он обратится в бегство.

В это мгновение дверные завесы синедриона распахнули чьи-то невидимые руки и перед изумленными взорами верховных судей предстал тот, кого ожидали. Это был юноша, не старше двадцати пяти лет, статный, мускулистый, с гордым выражением еще безбородого лица, с чем-то вроде презрения или сожаления к беззащитным старцам в наглом взоре, которым он окинул собрание синедриона. На нем была пурпурная мантия, из-под которой сверкало дорогое оружие. За ним в стройном порядке, звеня оружием и щитами, вступил отряд гоплитов из его римского легиона.

При виде всего этого почтенное собрание старцев точно окаменело. Казалось, эти пришедшие явились, чтобы арестовать или разогнать верховное судилище.

— Мир вам! — сказал Ирод.

Никто не отвечал. Гиркан судорожно мял под мантией клочок папируса с грозными словами наместника Сирии. Только извне доносился ропот толпы. Ирод ждал, гневно насупив брови. Тогда поднялся раби Семаия. Лицо его было строгое, но спокойное.

— И вы, судьи, и ты, царь мой, — начал он с иронией в голосе, — и я, наконец, все мы в первый раз видим человека, который в качестве подсудимого осмелился бы в таком виде предстать перед синедрионом. До сих пор обвиняемые являлись обыкновенно в траурной одежде, с гладко причесанными волосами, дабы своей покорностью и печальным видом возбудить в верховном судилище милость и снисхождение. Но наш друг (на слове «друг» оратор сделал ироническое ударение; но это ударение, словно удар хлыста по лицу, вызвало багрянец на смуглые щеки Ирода), наш друг Ирод, обвиняющийся в убийстве и призванный к суду вследствие такого тяжкого преступления, стоит здесь в порфире, с завитыми волосами, среди своей вооруженной свиты: он это сделал для того, чтобы в случае, если мы произнесем законный приговор, а приговор этот — смерть на кресте на Голгофе, так, чтобы в случае такого приговора, переколоть нас всех и насмеяться над законом.

Оратор остановился и обвел собрание глазами, полными выражения жалости. Он видел, что все члены синедриона кидают робкие взоры то на Ирода, то на Гиркана. Последний глядел на Ирода, как бы желая сказать: «Зачем ты пришел сюда, когда мог совсем не являться на суд? Не мы твои судьи, а ты не наш судья».

Семаия уловил этот взгляд, и презрение сверкнуло в его добрых глазах.

— О! — как бы простонал он. — Я не упрекаю Ирода, если он своей личной безопасностью дорожит больше, чем святостью закона; кому не дорога жизнь, особенно в ее расцвете!.. Ирод так молод, полон жизни, полон славы...

— Распять его! Распять! — слышались возгласы за стенами синедриона, словно ропот моря.

— На крест его! На Голгофу! Кровь за кровь! Кровь его на нас и на детях наших!

Выведенный из терпения этими криками, центурион, начальник охраны Ирода, нагнулся к его плечу.

— Господин! — шепнул он. — Прикажи унять чернь, и я украшу пурпуром крови твой возврат из этого балагана.

Ирод, как бы презрительным движением руки отгоняя муху, кинул: «Не стоит».

Семаия понял этот почти немой разговор и тем же взором, полным жалости, обвел собрание.

— Мы все, — сказал он грустно, — я, вы, царь, все мы виноваты в том, что дозволили злу перерасти нас. Ирод — детище нашей слабости, нашего потворства.

Он обратился к Гиркану и долго глядел на него молча.

— Гиркан, — сказал он с горечью, — не я ли давно говорил тебе, когда Ирод еще был мальчиком и играл с твоими детьми во дворце, не я ли предостерегал тебя, что ты отогреваешь змееныша у своего сердца? Теперь он превратился в удава и пожрет то, что тебе всего дороже: припомни мое пророчество, он погубит прекраснейшие цветки Сиона, твоих внучат: Мариамму и Аристовула.

В собрании послышался ропот: «Он называет себя пророком! Он оскорбляет царя!»

— Мариамму... Аристовула, — шептал Гиркан, — нет, нет!

Он вспомнил, как Ирод, еще до своего возвышения, бывая во дворце в качестве молодого царедворца и сына могущественного Антипатра, любил забавляться с маленькой Мариаммой и часто носил ее на руках... Не может быть, чтобы он погубил эту милую крошку...

Семаия между тем, заметив, что члены синедриона не поддерживают его, а скорее готовы отступиться от своего главы, вышел, наконец, из себя и поднял над головой свитки закона.

— Слушайте! — воскликнул он. — Бог велик! Велик Бог Авраама, Исаака и Иакова! Придет час, придет день, когда тот, которого вы, в угоду царю, хотите оправдать, вас же погубит! Не пощадит он и Гиркана!

Эти слова, прозвучавшие пророческой силой, испугали членов синедриона.

— Нет! Нет! — воскликнули многие из них. — Не призывай на наши головы гнева Иеговы! Не заклинай нас Богом Авраама, Исаака и Иакова! Мы не надругаемся над свитками закона!

Ирод сделал нетерпеливое движение и гордо выступил вперед с угрожающим жестом.

— Я слишком долго жду! — сказал он резко. — Я не привык стоять!

Вдруг гоплиты, как бы по сигналу, ударили в щиты. Металлический звук их глухо отдался под сводами.

— В мечи! — резко прозвучал голос центуриона.

Сверкнули мечи. Но Ирод мановением руки остановил гоплитов.

— Это не парфяне, — сказал он.

Послышался стон. Все испуганно глянули на Гиркана. Голова первосвященника, мертвенно бледная, откинулась на спинку его седалища.

— Мне дурно... Я распускаю синедрион... Отлагаю суд до завтра.

Ирод, никому не поклонившись, гордо оставил верховное судилище, окруженный гоплитами с блестящими мечами наголо.

Обморок Гиркана в синедрионе был притворный, хотя от страха перед Иродом и вследствие угроз Секста-Цезаря он, в самом деле, был близок к обморочному состоянию. Отправляясь из дворца в синедрион, он получил, кроме того, известие, что Ирод, отъезжая из Галилеи в Иерусалим на суд синедриона, по всему своему пути предварительно расставил военные посты, а себя окружил сильным конвоем из отборных гоплитов, которыми снабдил его наместник Сирии.

• Предыдущая
• 7/42
• Следующая