Господин Великий Новгород - Мордовцев Даниил Лукич - Страница 13

• Предыдущая
• 13/45
• Следующая

— А Москвы ту пору и в заводе не было, а вон она ноне верховодить нами хочет...

— Не бывать тому! Не видать Москве Новгорода как ушей своих!

— Братие новугородцы! — выкрикивал Упадыш. — И мы, Великой Новгород, до нонешних времен не бывали за латиною и не ставливали себе владыки от Киева[45]. Как же топерево хотите вы, чтоб мы поставили себе владыку от Григорья?.. Григорий — ученик Исидора-латинина[46].

— К Москве хотим! К Москве, по старине, в православие.

Вдруг мелькнуло белое — снежный ком влепился Упадышу.

— Разбойники! — крикнул он, хватаясь за голову...

Снежки полетели со всех сторон. Они обсыпали всех стоявших на помосте у вечевой башни. Крики усилились. Старик звонарь оглянулся на свой колокол, и лицо его озарилось радостной улыбкой.

— Ах, колоколушко мой, колоколец родной!.. Нет! Не отдам тебя Москве. Голову за тебя положу, а не отдам...

И он снова глянул на площадь, где гул и крики усиливались.

— Не давайтесь Москве, детушки, не давайтесь, — бормотал старик. — Мути, Марфуша, мути вечников — не давай их Москве... И-и, колоколушко мой!..

На площади уже почти не видно было ни голов, ни плеч мужицких — в воздухе махали только руки, да кулаки, да снежки — самодержавный мужик готов был стереть с лица земли все, что противилось его державной воле...

Но в этот момент посадник, словно бы выросший на целую четверть, обратился к вечевой башне и махнул своею собольего шапкой...

Звонарь хорошо знал этот немой приказ посадника. Он торопливо ухватился за колокольную веревку и — точно помолодел! Он знал, что одного движения его старой руки достаточно, чтобы в один миг улеглась народная буря.

— Ну-ко заговори, колоколушко мой, крикни...

И вечевой колокол крикнул. Затем еще раз... еще... еще... Медный крик пронесся опять над площадью и над всем городом. Народная буря стихла — поднятые кулаки опустились.

Посадник выступил на край помоста. Он был бледнее обыкновенного. В душе он чувствовал, что, быть может, решается участь его родины, славного и могучего Господина Великого Новгорода... На сердце у него и в мозгу что-то ныло — слова какие-то ныли и щемили в сердце... «Марфо! Марфо!» — невольно звучало в ушах его евангельское слово[47] — и ему припоминалась эта, другая, Марфа, которую, казалось, Бог в наказание послал его бедной родине... «Проклятая Марфа!..» И перед ним промелькнули годы, промелькнула его молодость, а с нею обаятельный образ этой «проклятой Марфы» во всей чудной красоте девичества... «Проклятая, проклятая...»

Он вскинул вверх свою серебряную голову, чтоб отогнать нахлынувшие на него видения молодости... А колокол все кричал над ним... Он глянул туда, вверх, и два раза махнул шапкой. Колокол умолк, точно ему горло перехватило, и только протяжно стонал... Над вечевым помостом кружился белый голубь...

— Господо и братие! — прозвучал взволнованный голос посадника. — Вижу, Господине Великий Новгород, нет твоей воли стать за князя московского, за его старины...

— Нет нашей воли на то!

— За короля хотим! За Коземира!

— Мы вольные люди, и под королем тоже наша братья, русь — тож вольные люди!

Да будет твоя воля, Господине Великий Новгород, — продолжал посадник, когда несколько смолкли крики. — За короля — так за короля. И тогда подобает нам с королем договорную грамоту написать и печатьми утвердить...

— Болого! Болого! На то наша воля!

— Ниту нашей воли, ниту! — кричали сторонники Москвы.

— Не волим за короля! Не волим за латынство!

— За православие волим. За старину!

Но их голоса покрыты были ревом толпы:

— Не хотим в московскую кабалу! Мы не холопи!

— Бей их, идоловых сынов! С мосту их...

Опять полетели в воздухе комья снегу, а с ними и камни. Опять тысячи рук с угрозой махали в воздухе. Народ двигался стеною, давя друг дружку. Противная сторона посунулась назад; но дальше идти было некуда. Свалка уже начиналась на правом и на левом крыле, где первые натиски толпы приняли на себя рядские молодцы и рыбники, защищавшие интересы торговых людей и свои собственные.

— Братцы кончане, за мною! — кричал богатырского роста рыбник с Людина «конца». — Бей их, худых мужиков-вечников!

— Не дадим себя в обиду, братцы уличане!

— Лупи, братцы, серых лапотников!

— Разнесем их, гостинных крыс! Разнесем Перуньевы семена! — отвечали «серые» вечники.

Русский народ мастер биться на кулачки, а новгородцы по этой части были мастера первый сорт: всю зиму, по большим праздникам и по воскресным дням, а равно на широкую масленицу, после блинов, на Волхове, на льду, сходился чуть не весь Новгород — и начинался «бойдрака веселая». «Конец» шел на «конец», Нервской конец на Людин, Славенский на Плотницкий, Околоток на Загородный конец... А там сходились улица с улицей — и кровопролитье из носов шло великое: ставились фонари под глазами, сворачивались на сторону скулы-салазки, доставалось «микиткам» и ребрам... В порыве крайнего увлечения Торговая сторона шла лавой на Софийскую, и тогда в битве участвовали не одни молодцы рядские, рыбники да мужики-вечники, а выступали солидные «житые люди», и бояре, и гости — молодое и старое...

Такую картину разом изобразило из себя вече в этот достопамятный день. Богатырь рыбник схватил за ноги тщедушного тяглеца пидблянина[48] и стал махать им направо и налево, словно мешком, и приговаривать из былины:

Но «серые лапотники» навалились массой на рыбников и рядских молодцов, отбили мужичка, которого рыбник замахал и заколотил чуть не до смерти, приперли своих противников к стенам, ринулись, как звери, и на самих торговых и степенных людей и превратили вече в чистое побоище.

Тщетно все старосты концов, сотники и тысячские, размахивая своими должностными знаками — бердышами и почетными палицами, крича и ругаясь, силились остановить побоище — оно разгоралось все сильнее и сильнее. Напрасно кричал посадник, грозя сложить с себя посадничество — его голоса никто не слыхал.

Один «вечный» звонарь радовался, глядя с своего возвышения на побоище, к которым он так привык и которые с детства умиляли его вольную новгородскую душу...

— Так их, песьих детей, так, детушки! Не продавай воли новугородской!.. Крепче! Крепче!

Мужики одолевали. Там, где недавно богатырь рыбник махал на все стороны тяглецом, уже не видно было этого богатыря: осиливаемый «вечниками», которые цеплялись за него, как собаки за раненого медведя, он сгреб разом троих мужиков и повалился с ними на землю, другие бросились — кто на него, кто за него, тут же падали в общей свалке, сцепившись руками и ногами или таская друг друга за волосы, и катались клубками; на них лезли и падали третьи, на третьих четвертые, так что над рыбником и его жертвами образовалась целая гора-курган из вцепившихся друг в дружку борцов, тузивших друг друга по всей площади, постоянно путались потерянные в бою шапки, рукавицы, пояса; тут же краснели, чернели и рыжели на снегу лужи выпущенной из носов крови и клочки «брад честных»...

Но этого мало. У Господина Великого Новагорода, как и Древнего Рима, имелась своя Тарпейская скала — для сбрасыванья с нее всех провинившихся перед державным городом: такую Тарпейскую скалу в Новгороде заменял «великий мост», соединявший Софийскую сторону с Торговой, мост, с которого когда-то новгородцы свергнули в Волхов своего бога — идолище Перунище...

Этому богу с этого самого моста новгородцы постоянно приносили потом человеческие жертвы...

• Предыдущая
• 13/45
• Следующая