Пока не сказано прощай . Год жизни с радостью - Уиттер Брет - Страница 14
- Предыдущая
- 14/62
- Следующая
Первое, что я сказала им, едва мы прибыли в Майами, это: «Я ничего не говорю о Тее. И вы тоже».
Можете быть уверены, не прошло и пары минут, как две сестрицы о ней и заговорили. И, как уже не раз бывало раньше, я подумала: «Угораздило же меня вляпаться в этот сумасшедший клан с их вечными разборками!»
Когда я вернулась домой, в почтовом ящике у меня лежало письмо. Его прислал социальный работник из Общества детских домов во Флориде. Оно гласило: «Если вы Сьюзен Спенсер, родившаяся 28 декабря 1966 года, пожалуйста, свяжитесь со мной. У меня есть для вас важная информация».
Я знала, что это будет.
На следующий день я позвонила:
— Да. Это я. Меня усыновили через ваше агентство.
— Ваша кровная мать хочет связаться с вами, — сказала мне соцработница.
Видите ли, я всегда знала, что я — приемная. Однажды, в юности, когда наши отношения с Теей были особенно сложными, я вступила в платную программу штата по воссоединению детей и родителей (при условии, что предоставленная обеими сторонами информация докажет их родство).
Тея узнала и пришла в ужас.
Но когда отрочество прошло, поиск кровных родителей перестал быть для меня приоритетом. По правде говоря, на тот момент, когда я получила это письмо, я уже лет десять даже не вспоминала о том, что я — удочеренная.
Мне было сорок лет, у меня было трое своих детей. Я была счастлива.
Так что для меня это был удар.
Причем удар такой силы, что я даже попятилась. Тогда я решила подойти к делу как профессиональный журналист, отключила эмоции и села переписывать информацию о моей кровной матери. Она медсестра на пенсии. О’кей. Увлекается садоводством. Прекрасно. Играет в ракетбол. Любит путешествовать. (Так вот откуда это у меня!) Совсем недавно она принимала участие в трехдневном марше по сбору средств на исследования рака груди. У нее есть дочь, которая уговорила ее найти меня.
«Похоже, она вполне разумный человек», — подумала я с облегчением.
— А почему она отдала ребенка на усыновление? — спросила я, старательно избегая слова «меня».
— Пусть лучше она сама вам объяснит. Хотите, она вам напишет?
— Да.
Повесив трубку, я уставилась в свои записи. Я не плакала. Но и не радовалась. И не бросилась никому звонить. Просто подумала: «Вот дерьмо!»
В последующие недели я кадр за кадром рассматривала свою жизнь, думая, как бы я отреагировала на такое сообщение в другое время. Если бы моя родная мать пришла за мной, когда мне было пятнадцать, я бы взмолилась: «Забери меня отсюда!»
В двадцать пять: «Почему ты так поступила со мной? Чем я тебе не нравилась?»
Но в сорок, после рождения детей, мой былой гнев давно прошел. Я знала, что ничего личного тут не было, что, отдавая меня, она меня просто не знала.
Я представила, как отдла бы своих новорожденных в чужие руки, а потом вечно терзалась бы вопросом: что с ними стало? И поняла, что усыновление эмоционально тяжелее для матери, чем для ребенка.
Мне захотелось встретиться с ней. Мне захотелось поблагодарить ее, сказать ей, что все сложилось благополучно.
Мне впервые в жизни захотелось увидеть свои черты в лице другого взрослого человека.
Письмо из Общества детских домов пришло в желтом конверте. Сначала я ощупала его. Потом понюхала. Потом положила его в машину, рядом с водительским сиденьем, и ездила так несколько недель.
Я нервничала. Понравится ли она мне? Понравлюсь ли я ей?
Я волновалась из-за родителей, у меня было такое чувство, как будто я их предаю. Другая, лучшая дочь на моем месте ответила бы: «Нет, спасибо. У меня уже есть родители. А с вами я не хочу иметь ничего общего».
Еще хуже я чувствовала себя из-за сестры Стефани, так же, как и я, удочеренной. Я думала, что ее это ранит, что она станет ломать голову, почему же ее мать не ищет ее.
Я приняла решение, что не буду звать мамой ни одну женщину на свете, кроме Теи Спенсер. И вот как-то воскресным днем, оставшись дома одна, я вскрыла конверт.
Прочла имя, набранное аккуратным курсивом. Эллен Свенсон. В 1966 году она работала медсестрой в клинике Мэйо. Он был врачом. У них была мимолетная интрижка, и она забеременела. Она уехала, не сказав ему ни слова, а новорожденного ребенка отдала на усыновление.
В письме были фотографии. Крупный план. Эллен, блондинка с небольшими голубыми глазами и широкой улыбкой. Я бросилась в ванную и стала смотреть в зеркало, приставив фотографию к лицу. У меня захватило дух. Я походила на нее!
Я отвела взгляд. Это было все равно что глядеть на солнце. Глаза не выдерживали яркости. Следовало не спешить, а дать им привыкнуть.
Несколько месяцев спустя я написала Эллен письмо, в котором подтверждала, что, вероятно, она и впрямь моя родная мать.
«Многие годы я очень хотела встречи с вами. Но вот, когда внутри меня все успокоилось, когда у меня появились свои дети и желание отошло на задний план, вы и появились. Такова жизнь. Смешная и безошибочная», — писала я ей.
Сначала я написала ей только как журналист. Когда журналисту рассказывают какую-то невероятную историю, он проводит расследование. Когда кто-то приходит к вам, назвавшись вашей матерью, вы тоже начинаете проверять факты. Так поступила и я. Я написала Эллен и попросила ее сообщить мне кое-какие подробности моего появления на свет: детали, которые могли знать только она и я.
Она ответила и назвала все правильно.
«Похоже, тут все по-честному, — подумала я и целую неделю ходила как во сне. — Тут все по-честному. Все по-честному».
Я никогда не переживала землетрясения. Но я знаю, на что оно похоже.
Внезапный шок потрясает вашу душу. У вас из-под ног уходит земля. Через минуту все кончается, но вы еще долго не можете восстановить утраченное равновесие.
Вот так и я, все ждала и ждала, когда ко мне вернется равновесие и я смогу написать ей с открытым сердцем.
«Спешить некуда, — думала я. — Эта женщина ждала сорок лет, подождет еще».
Я завалила себя делами. У меня было трое детей, пятидесятичасовая рабочая неделя, друзья, которые нуждались в моем внимании. «Господи, — думала я, — мне надо как-то отвязаться от прошлого. Зачем мне это вторжение?» И вот, пока я блуждала в этом тумане, как-то днем, во время ланча, позвонила моя мать. Моя «настоящая» мать, та, которая воспитала меня, Тея Спенсер.
Никогда не забуду, как я, сидя на парковке ресторана ближневосточной кухни, небрежно бросила в телефон, что хочу как-нибудь заскочить к ним поболтать.
— Что случилось? — тут же встревожилась мать.
— Не телефонный разговор, — сказала я, мечтая положить трубку и приняться за свои взятые навынос фалафели.
— Ты заболела? — спросила она.
— Нет. Поговорим позже, мама.
— Скажи мне сейчас!
— Мне написала моя кровная мать. Это в самом деле она.
Молчание.
Молчание.
Потом дрожащим голосом мама сказала:
— Я знала, что этот день придет. Я знала, что рано или поздно он придет.
На свете нет человека, менее подходящего на роль утешителя в случае эмоционального кризиса, чем Тея Спенсер. Почему? Из-за ее неуверенности в себе. Стоит кому-нибудь не так на нее посмотреть, как она тут же обидится.
— Ты нас еще любишь? — спросила она.
«О бог ты мой, — подумала я. — Это будет кошмар!»
Несколько дней спустя я положила копии наших с Эллен писем в папку из манильской бумаги и понесла их к моим родителям. Честно говоря, я не помню, о чем мы тогда говорили. Как после интервью со знаменитостью. В таких случаях я включаю магнитофон и говорю на автопилоте, а ответы слушаю как из облака. Только в тот день я была без магнитофона.
Помню только самые первые вопросы папы:
— Где она живет?
— В Калифорнии.
— Хорошо. Далеко, — сказал он. — Мы не хотим, чтобы она заходила к нам поболтать.
Помню, как мама принесла крохотное розовое платьице, в котором она привезла меня когда-то домой. И другое, желтое, в котором приехала Стефани.
- Предыдущая
- 14/62
- Следующая
