Краденые души (СИ) - Далин Максим Андреевич - Страница 2

Советник Хетвуд как-то заикнулся, что библиотеку, принадлежавшую предкам государя, сожгли пришельцы из-за границы во время одной из очень древних войн. Ульхард уцепился за эти слова, допрашивал Хетвуда с пристрастием, но ровно ничего толком не узнал — старик путался в собственных воспоминаниях, как все ульхардовы союзники. Если эта война была ещё до того, как Ульхард взошёл на престол, откуда ему ведомо ощущение от чтения книги, воспоминания о сладости поэтических рукописных текстов, о цветных миниатюрах? Иногда они снились Ульхарду — но если книги пропали уже во времена его правления, то почему он ничего не помнит о той войне?!

Лима тогда сказала:

— Государь, не терзайте себя. В один прекрасный момент настало что-то жуткое, лишившее всех прошлого и о себе тоже не оставившее памяти. Это хорошо: если бы мы помнили, что за кошмар сожрал наш несчастный мир, то все сошли бы с ума.

Вероятно, она была права.

Лима явилась очень рано — она знала о том, что её государь встаёт чуть свет, хоть и ложится поздней ночью.

Она вошла без доклада, звеня шпорами, в дорожном костюме — разбудила рабов, которые подняли головы, взглянули на неё с сонными улыбками и тут же снова задремали, подошла к Ульхарду, стоящему перед зеркалом.

Ульхард поцеловал её в щёку.

— Дурно спали, государь? — спросила Лима, хмурясь.

— Сегодня больше похож на труп, чем обычно? — усмехнулся Ульхард. — Ладно-ладно, можешь не отвечать, не льсти. Где была спозаранок, леди-маршал?

— Парни Гхоти-Тью поймали на границе какое-то бесноватое чудовище, — сказала Лима. — Оно сейчас в Башне Плясок, я взглянула на него. Впечатляет, мой государь.

— А что необычного в бесноватом чудовище на границе? — улыбаясь, спросил Ульхард. — Я не понимаю. Мне кажется, нет ничего более обыденного.

— Оно связно говорит. Не говорит даже, а вещает. Это тяжело описать, надо видеть. «Свет идёт с Восхода, логово Ульхарда-Злодея растопчет Белый Рыцарь!» — продекламировала Лима, выпучив глаза, басом, обессмыслив умное нервное лицо. — Такого ещё никто не встречал.

Боль воткнулась в висок, вызвав приступ тошноты. Ульхард поморщился.

— Позвать Шерна? — тут же спросила Лима. — Мигрень, государь?

— Я когда-то это слышал, — проговорил Ульхард медленно. — И про свет с востока, и про рыцаря… только не припомню, где и когда. Моя проклятая болезнь…

— Вам кажется, — сказала Лима. Её лицо и голос выражали глубокое сострадание. — Дикари не говорят. Иногда они начинают войны — как саранча сбивается в громадные стаи и летит на поля, повинуясь инстинкту. Иногда делают гадости, иногда, попадаясь, кусаются, царапаются, пытаются убить кого-то из наших солдат, роют ямы-ловушки, куда не попадёт и спившийся конюх — но они не говорят. Тем более — членораздельно и пафосно.

— Это было давно, — сказал Ульхард. — Во времена, которые заперты головной болью… Послушай, Лима… а ты помнишь своё детство?

Лима задумалась, поглаживая эфес короткого меча.

— Очень смутно, — сказала она, наконец. — Помню, как в приграничном лесу ставили силки на кроликов и белок… с каким-то мальчиком… с братом, наверное… Как мы рубились на палках…

— У тебя есть брат? — удивился Ульхард. — Почему я его не знаю?

— Потому что его убили, — сказала Лима. — Наверное, на какой-то войне… вот этого я не помню точно. Я была ещё девочкой…

Ульхард приподнял за подбородок лицо Лимы, сероглазое, обветренное, как у подростка, с цепким взглядом и крупным ртом. В её коротких русых волосах нет ни нити седины, а на свежей коже — морщин… Почему никак не удаётся сделать леди-маршала королевой? Стоит об этом заговорить, как что-то происходит…

— А сколько тебе лет, малышка? — спросил Ульхард. — Сколько лет прошло с тех пор, как ты была девочкой?

— Много. Не помню, — Лима вывернулась из его руки. — Не годится спрашивать женщину о возрасте, государь. И вообще, это неважно. Заграничные заговорили — и они говорят о вас! Только силам ада известно, что они могут чуять! Мне это не нравится, государь… камергера позвать?

Ульхард вздохнул.

— Камергера, Шерна, кого там ещё… позавтракаешь со мной?

— Я голодна, — кивнула Лима. — Благодарю вас, государь.

И потом, машинально надевая камзол, поправляя манжеты из желтоватых кружев, приняв у Шерна кубок с микстурой от головной боли, Ульхард печально думал о том, как странно меняются заграничные соседи — и всегда не в лучшую сторону. Впрочем, это занимало его меньше, чем память Лимы.

Сам он помнил её столько же, сколько себя. Лима всегда была мечом короны, с неженской силой и хваткой, с разумом стратега… Ещё она всегда была его возлюбленной… но откуда она взялась?

Когда и как она пришла в Вечерний Дом?

Как трудно воевать с врагом, скрытым беспамятством! Но вот что забавно… Ульхард, похоже, знал, что имя этого врага — Белый Рыцарь, и не просто знал.

Он чувствовал к нему нечто очень похожее на ненависть.

Закатный Край никогда не был спокойным местом, сколько Ульхард помнил. Может, из-за этого здешний люд не одичал.

Гиблые леса подступали к деревням вплотную. Бороться с чащобой, разраставшейся быстрее, чем полагается растениям, приходилось огнём — и на выжженной земле крестьяне Ульхарда сеяли хлеб. Пшеница на здешнем пепле почему-то не рождалась, хоть тресни, поэтому даже на королевском столе стояли ржаные караваи. Запах горячего ржаного хлеба делал уютнее нищие крестьянские домишки; женщины здесь собирали гонобобель и краснику, чтобы ягодным соком выкрасить нитки в синий и алый цвет. Сине-красные спирали, древние, как эта больная земля, вышитые на одежде, по поверью защищали плебеев от смертельной порчи.

Эти люди не горевали и не кляли судьбу, когда по их жилищам и телам прокатывалась очередная напасть. Они просто жили; хоронили своих мёртвых, рожали и выкармливали детей, обрабатывали каменистую землю, удобряя её пеплом и потом, пели и плясали на свадьбах… Если в деревню забредали порченные из-за границы, их не гнали, кормили, как убогих, пока те не обучались потихоньку брести за сохой или сгребать навоз. Время от времени рождалась легенда о прекрасных краях где-то по ту сторону гор, но идти туда через пустой и дикий край, населённый непонятно чем существующими безумцами, находилось мало охотников.

Эти люди не следили за ходом времени. Подрастающие дети были самой точной летописью их жизней. Крестьяне лучше, чем их господа, помнили своих умерших стариков — и у них были могилы давно ушедших родных на скромных деревенских погостах. Могилы родителей и растущие дети освещали им ту зияющую бездну, в которую постоянно смотрели аристократы.

Иногда это казалось почти счастьем.

Ульхард довольствовался только налогом, никогда не брал их сыновей; во-первых, чтобы край жил, требовались пахари, во-вторых, пахари кормили его солдат, куда лучших, чем оторванные от сохи крестьянские мальчишки.

В гиблых лесах с незапамятных времён водились странные твари, полулюди-полузвери. Два клана этих тварей вечно враждовали между собой. Одни напоминали ходящих на задних лапах чёрных и бурых волков или псов с подвижными выразительными мордами и подобием цепких когтистых рук; другие, громадные и мускулистые создания представляли собой массивные человеческие тела на раздвоенных копытах, с рогатыми бычьими головами. У тварей не было своего языка, они худо-бедно обходились человеческими словами, перемежаемыми воем, визгом, мычанием и воплями. Эти-то существа и заинтересовали Ульхарда.

Ульхард приручил тварей довольно легко. Почему-то из его памяти не стёрлись мёрзлые оленьи туши, брошенные в местах охоты стаи волкопсов голодными зимами, мешки с овсом и кормушки с сеном и яблоками, к которым приходили быколюды. Полузвери неожиданно оказались благодарными и понятливыми; влияние человека прекратило кровавую распрю. Чем дольше они общались с людьми, тем членораздельнее и разумнее становилась их речь.

Ульхард очень полюбил волкопсов. Умные и хитрые хищники, от природы наделённые невероятным чутьём, охраняли границы лучше, чем это могли бы сделать люди. Дисциплина в волкопсовых стаях восхищала человеческих вояк. Ульхард вооружил зверюг короткими мечами и кремнёвыми пистолетами; некоторые из них, вожаки стай и фавориты короля, научились носить одежду и очень забавно выглядели в кафтанах и кружевных рубахах, с широкими ремнями, на которых висело оружие, но без штанов, мешающих им метить территорию.