Красная сотня - Кожинов Вадим Валерьянович - Страница 29
- Предыдущая
- 29/47
- Следующая
Но, конечно, глубокая приверженность Агурского к тому, что уместно называть русско-еврейским диалогом, зиждилась не только на таких геополитических соображениях (хотя он во многом жил именно политологическими проблемами). Агурский ясно сознавал, что культура и сам, как говорится, менталитет современного еврейства — в том числе евреев Израиля — сложились в теснейшей взаимосвязи с русской культурой и самим русским бытием; нельзя ведь забывать, в частности, что почти все основоположники государства Израиль, так сказать, «вышли из России». Агурский, между прочим, с жесткой иронией воспринимал нынешние попытки утвердить представления об евреях Израиля как о совершенно «новой», полностью отделившейся от еврейской диаспоры нации (например, «ханаанской»), никак уже не связанной с вековым историческим наследством, которое с конца XVIII века создавалось главным образом во взаимодействии с реальностью Российской империи (где к концу XIX века находилось большинство евреев мира).
Агурский, разумеется, ни в коей мере не закрывал глаза на все «негативные» стороны жизни евреев в России, но вместе с тем он не признавал мифических заклинаний о некоем агрессивнейшем и тотальном антисемитизме, будто бы господствовавшем и продолжающем господствовать в русском народе и национально мыслящей интеллигенции.
Да, Агурский вовсе не «приукрашивал» судьбу евреев в России, но и ни в коей мере не разделял позиции тех — к сожалению, многочисленных — безответственных авторов, которые пытаются, скажем, «приравнять» новейшее развитие русской национальной мысли и германский нацизм, или, точнее, расизм, совершенно закономерно и неотвратимо приведший к так называемому «окончательному решению еврейского вопроса».
* * *
Впрочем, пора вернуться к содержанию вышеназванной книги. Едва ли можно оспорить, что стихотворения, представленные в ней, так или иначе воплощают в себе не что иное, как еврейско-русский диалог. В стихах русских авторов это очевидно. Но и во всем написанном еврейскими авторами есть двойственный смысл, ибо ведь перед нами еврейское самосознание, воплощенное в выработанном веками русском поэтическом слове, которое «используется» как нечто — это очевидно — в полном смысле родственное (а нередко и, без сомнения, подлинно любовно). И — как ни парадоксальна эта двойственность — даже ненависть к чуть ли не всему русскому (а такие стихи здесь есть) воплощается в составляющем неотъемлемую сторону самого существа авторов таких «ненавидящих» стихов русском поэтическом слове…
А ведь это слово, взятое само по себе, конечно же, не просто некая пустая «форма»; оно исполнено смыслом, и именно русским смыслом; таким образом, оказывается, в сущности, что даже в тех стихах, где, казалось бы, царит ненависть, присутствует и нечто совсем иное…
Кто-нибудь может возразить, что сами условия жизни, так сказать, деспотически заставляли подавляющее большинство российских евреев говорить и писать именно и только по-русски, хотя они, мол, никак этого не хотели. Не буду сейчас оспаривать такое мнение, но ясно, что никто и никак не заставлял ненавидящих Россию людей не просто говорить и писать, а творить в русском поэтическом слове, которое есть неотделимая составная часть русского сознания и даже самого русского бытия. При этом необходимо сознавать, что человек, творящий стихи на русском языке, выступает отнюдь не только как «русскоязычный»; поэтическое слово — это по своей истинной сути вовсе не феномен языка, но явление национального искусства («язык искусства» никак не сводим к языку в лингвистическом значении термина). И тот, кто занимается стихотворчеством на русском языке, неизбежно оказывается тем самым в лоне русской национальной культуры (можно бы показать, что в прозе, в отличие от поэзии, это приобщение к национальной культуре имеет значительно менее глубокий и всесторонний характер).
В стихах, вошедших в книгу, есть воплощение и неоспоримой любви к России, и столь же несомненной ненависти, но сердцевинная «тема» — это, пожалуй, согласно Катуллову признанию, Odi et amo («Ненавижу и люблю»). Россия как любимая (несмотря ни на что!) мать и одновременно — ненавидимая мачеха. Это особенно часто выступает в стихах, написанных женщинами — с присущей им обостренной жаждой защиты и заботы — жаждой, вдруг сталкивающейся с «мачехиным» равнодушием или даже враждебностью. Однако никак нельзя не заметить, что ведь это и собственно русская поэтическая тема!
Так, наиболее значительная поэтесса второй половины XX века Светлана Кузнецова (1934-1988) в своем стихотворении «Мать-и-мачеха», открывающем ее великолепный поэтический цикл «Русский венок», говорит:
Быль родимая сурова.
Через все века Мать-и-мачеха —
Основа Русского венка…
Чтоб, иной любви не зная,
Век не понимать,
Кто нам родина родная —
Мачеха иль мать?
Сама эта тема России как «матери-мачехи» — не только предельно сложная, но и подлинно глубокая, могущая быть понятой только в основательнейшем историософском размышлении, и потому я не могу излагать ее здесь. Но важно было сказать о том, что нашедшее выражение в некоторых стихотворениях, представленных в этой книге, казалось бы, чисто «еврейское» восприятие России как «матери-мачехи» на самом-то деле вписывается в заведомо «русское» сознание…
Правда, далеко не все, мягко выражаясь, «критические» мотивы в стихотворениях этой книги представляются мне имеющими объективное обоснование. Подчас «критика» продиктована теми или иными поверхностными политическими либо даже попросту политиканскими обстоятельствами и причинами. Так, например, едва ли сколько-нибудь «серьезен» мотив якобы целенаправленно готовящихся какими-то мощными силами нынешней России еврейских погромов и чуть ли не геноцида, — а этот мотив присутствует или даже господствует в некоторых стихотворениях.
Но вполне целесообразно включение в книгу и таких стихотворений, ибо цель ее — в представлении всех возможных «реплик» в русско-еврейском диалоге (хотя, разумеется, исчерпать все немыслимо).
* * *
Впрочем, нельзя не упомянуть, что иные «негативные» моменты в стихах обусловлены в сущности элементарной неосведомленностью. Так, например, Нина Воронель не без горечи сетует:
Я в прошлом себя узнаю среди прочих,
И я в этом прошлом не слово, а прочерк:
У предков моих слишком яростный глаз,
А нос слишком длинный и в профиль, и в фас…
И предков моих на Сенатскую площадь
Никто б не пустил под штандарт голубой…
Между тем в действительности среди декабристов свою немалую роль играл еврей, который даже руководил самостоятельной ячейкой тайной декабристской организации — обществом «Херут» (ивр. «Свобода»); в 1926 году вышла в свет специальная монография о нем: «Декабрист Григорий Абрамович Перетц. Биографический очерк и документы». Стоит отметить еще, что его младший брат Егор Абрамович Перетц избрал совсем иной путь и в 1878 году достиг одного из высших в стране постов — государственного секретаря Российской империи. То есть ни «глаз», ни «нос» не помешали этим братьям осуществить в российском «прошлом» свои устремления; они не оказались «прочерками», и Нина Воронель в данном случае — жертва пропагандистской лжи о дореволюционной России, ибо, что стоит подчеркнуть, судьбы братьев Перетц отнюдь не были некими исключениями в XIX веке (о XX веке и говорить не приходится…).
В связи с этим следует сказать и о достаточно давней приверженности евреев к русскому поэтическому слову. Уже в XIX веке российские евреи играли весьма заметную роль в поэзии; среди них — В. Богораз-Тан, П. Вейнберг, К. Льдов (Розенблюм), Н. Минский (Виленкин), С. Надсон, Д. Ратгауз, С. Фруг, Д. Цензор. А в XX веке Б. Пастернак и О. Мандельштам, Э. Багрицкий и Б. Слуцкий предстают на самой авансцене поэтической культуры России.
Правда, может возникнуть вопрос о том, в какой мере в стихах этих и других поэтов нашего столетия присутствует собственно еврейское начало. Но нет сомнения, что в поэзии (именно в поэзии; проза — другое дело) автор неизбежно воплощается во всей своей многогранной цельности, — в том числе и в своем национальном и этническом существе, даже если оно оттеснено и приглушено в его сознании и бытии.
- Предыдущая
- 29/47
- Следующая
