Паж цесаревны - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 4

• Предыдущая
• 4/56
• Следующая

И старший брат хватает за длинные кудрявые волосы Карла и изо всей силы притягивает его к полу.

Немец-учитель в ужасе. Он мечется из угла в угол и лепечет в тоске:

— Ваше сиятельство! Ради Бога! Вы старший! Умоляю вас, граф Петр, остановитесь!

Но граф Петр и не думает останавливаться.

— Вот тебе фельдмаршал! Вот тебе вице-канцлер! Вот тебе генералиссимус! — повторяет рассвирепевший мальчик, награждая младшего графчика увесистыми шлепками.

Но вдруг он дико вскрикивает и оглашает комнату оглушительным ревом. Маленький Карлуша изловчился и изо всей силы укусил за палец старшего брата. Из руки Петра брызнула алая струйка крови.

— Ах, Боже, что за дети! Они убьют друг друга! — с ужасом возводя очи к небу, произнес учитель, сознавая свое полное бессилие помочь чем-либо.

Вдруг совсем неожиданно раздается тоненький голосок:

— Очень хорошо! Так ему и надо, Карлуша! Молодец, Карлуша! Вот так удружил!

Тяжелая портьера раздвинулась, и крошечная девочка появляется на пороге комнаты.

Девочка кажется совсем маленькой, несмотря на то, что по лицу она не моложе своего восьмилетнего брата. Но большой горб за спиною мешает развиться ее росту и делает безобразной маленькую графиню Гедвигу Бирон. Ее некрасивое, старообразное личико с ненавистью и злорадством обращено к братьям, черные, умные глазенки горят недоброю улыбкою. Эти глазенки да великолепные, на редкость густые черные кудри, которыми не может не гордиться бедная горбунья, составляют единственное ее достояние и красоту.

Она ненавидит обоих братьев, потому что они всегда обижают и дразнят ее. Она рада, что Карл укусил Петю. Петр важничает не в меру и заносится перед ней. Поделом ему. Будет долго помнить, что значит задирать других! И она желчно и злобно смеется, делая гримасы Петру.

— У-у! Противная уродка! Опять пожаловала к нам. Ну, погоди же ты!

И старший граф, забыв в одну минуту свой укушенный палец, налетает на горбунью с поднятыми кулаками. Карл следует его примеру.

Плохо бы пришлось Гедвиге, если бы в эту самую минуту снова не приподнялась тяжелая портьера и на пороге не появилась бы высокая, полная, смуглая дама, одетая в нарядный светло-голубой просторный халат.

Она медленно, величественною походкою вошла в комнату и остановилась, с изумлением глядя на поссорившихся детей.

При виде этой дамы оба мальчика мгновенно скрылись из комнаты. Учитель-немец поспешил за ними.

Маленькая графиня Гедвига горько плакала в своем уголку, не замечая вошедшей. Высокая дама быстрым взором окинула комнату, неодобрительно покачала головою и с легкой улыбкой на смуглом лице подошла к плачущей девочке.

— Они обидели тебя опять, моя малютка? — спросила она тихо.

При первых же звуках этого несколько грубоватого, скорее мужского голоса слезы девочки разом иссякли. Она подняла на вошедшую просиявшее личико и прошептала чуть слышно:

— Меня никто, никто не любит, танте.[3]

Смуглая женщина нежно притянула ее к себе, вытерла своим платком залитое слезами личико и шепнула на ушко ребенку:

— А про танте Анхен забыла, злая Гедя! Разве танте Анхен тоже не любит своей маленькой графинюшки? — и она легонько пощекотала шейку ребенка.

Девочка молча улыбалась и стала ласкаться к своей заступнице, как кошечка.

А та в свою очередь забавлялась малюткой, играя ее прекрасными, пышными, черными кудрями, перебирая крупный жемчуг на тоненькой шейке маленькой горбуньи.

Они были счастливы каждая по-своему: смуглая высокая женщина забыла свои заботы, маленькая Гедвига — свое горе.

Маленькая Гедвига думала, лежа на коленях своего большого друга: «Никто, никто не любит ее; ни отец, ни матушка, ни братья. Для всех она гадкая уродка, отвратительная горбунья. Одна тетя Анна любит. Тетя Анна никогда не бранит и не ругает ни за что, а всегда ласкает ее, бедненькую шестилетнюю Гедвигу, кормит лакомствами, задаривает подарками, и за это она, Гедвига, больше всего в мире любит добрую тетю».

И девочка украдкой целует большую смуглую руку, гладившую ее по голове.

В тот же миг быстрые шаги за дверью заставляют вздрогнуть обеих.

Гедвига вскакивает и настораживается, как заяц, готовый улизнуть каждую минуту.

Дверь широко распахивается, и плотная, коренастая фигура нарядно одетого в придворный костюм сановника появляется перед ними.

Это обер-гофмейстер русской императрицы, всемогущий Бирон.

— Ваше величество! — говорит он по-немецки с низким поклоном, почтительно останавливается в двух шагах от смуглой высокой женщины, — не знаю, как выразить мою благодарность. Вы не брезгуете, всемилостивая государыня, посещать уголок своего верного раба.

И он с благоговением приложился губами к протянутой ему милостиво руке императрицы.

Потом взгляд его, случайно скользнув по комнате, заметил Гедвигу.

— Марш отсюда! И не смей выходить без спроса из твоих апартаментов. Слышишь ты меня, гадкая горбунья?

Гедвига метнула испуганным взглядом на отца и в один миг исчезла из комнаты. Светлое настроение, навеянное ей доброй императрицей, разом исчезло. Она снова чувствовала себя одинокой и обиженной, бедная, обездоленная девочка.

— Зачем, граф, вы обидели дочку? — с укором спросила императрица, как только горбатенькая фигура Гедвиги скрылась за дверью.

Анна Иоанновна любила девочку, ласкала ее, забавлялась ею. Умненькая, смышленая горбунья интересовала ее. Она позволила маленькой графине называть себя попросту «танте Анхен» и приходить к ней без доклада во всякое время.

Оставшись бездетной после смерти мужа-герцога и любя всем своим существом детей, императрица страстно привязалась к маленьким Биронам. Она не замечала их недостатков и всячески баловала их. К обиженной Богом Гедвиге сердце Анны Иоанновны лежало больше, нежели к ее братьям. И теперь ей было досадно за своего любимца, незаслуженно оскорбившего нервную, впечатлительную девочку.

Но Бирон нисколько не обратил внимания на впечатление, получившееся от его выходки. В его руках была важная бумага, с содержанием которой он спешил познакомить императрицу.

— Измена и предательство кишат вокруг вас, государыня, — хмуря свои черные брови, мрачно произнес он. — С каждым днем люди мои доставляют все новых и новых изменников в тайную канцелярию, к генералу Ушакову.

— И, я думаю, много работы доставляют нашему Андрею Ивановичу? — усмехнулась Анна Иоанновна невеселой усмешкой.

Потом, помолчав немного, добавила:

— И когда ты только успокоишься, граф!.. Все-то тебе казни мерещатся да измены… Уж больно ты раздражителен стал, не в меру… Вам бы с Андреем Ивановичем только пытать да жечь…

— Я, как верный слуга вашего величества, строго соблюдаю интересы моего нового отечества, — произнес, снова нахмурившись, Бирон, — я не виноват, что в России слишком мало верных слуг и что приходится уличать.

— Уволь, граф! — нахмурилась в свою очередь императрица, — опять, небось, показания мне принесли с розыска?.. Скучно все это, да и тяжко… Людей зря на дыбу поднимают, мучают, они сдуру брякнут что-либо, а вы уж и придрались.

— Не совсем зря, ваше величество, — едко произнес Бирон. — Недавний новый арест открывает мне глаза на многое. Арестован прапорщик Семеновского полка Долинский и еще кое-кто из участников товарищеской вечеринки, во время которой мои агенты накрыли их…

— Ну, сболтнули спьяна что-нибудь… — угрюмо перебила докладчика императрица.

— То-то и дело, что не спьяна и не сболтнули. Целый заговор у них был задуман, ваше величество… Государыня, опасайтесь! Если вы не обратите на таких персон вашего внимания, спокойствию вашего величества угрожает беда.

— Какая беда? Что ты говоришь, граф? И от кого беда? — заволновалась Анна.

• Предыдущая
• 4/56
• Следующая