Солнечная - Чуковский Корней Иванович - Страница 12

• Предыдущая
• 12/16
• Следующая

А между тем все видели, с какой радостью он принимался с утра за работу. Ржал от удовольствия не хуже вчерашнего, работал с увлечением, не разгибая спины, и вдруг без всякой причины сам изгадил свое рукоделье, смял, изорвал на клочки. Между тем, работа был мудреная: надо было наклеить на картон большие бумажные буквы, чтобы получились слова:

— Да здравствует Первое мая!

Буквы были готовы, — их смастерили другие ребята, оставалось только смазать их клейстером и расположить на картоне. И вот внезапно, ни с того, ни с сего, он рассердился на них и комкает и рвет их с такой бешеной злостью.

— Бубочка! Что ты делаешь? Буба!

Тетя Варя подбежала к нему.

— Что вы мне даете номерей! — закричал он отчаянным голосом. — Обшмалили голову и дают номерей.

— Что такое? Что ты говоришь?

Он повторил еще злее:

— Обшмарили, а потом номерей!

— Каких номерей?

— Откуда я знаю, каких! Голова у меня обшмаленная!

— Обшмалённая?

— Да! — закричал он свирепо. — Дурацкая моя голова.

Солнечные хором засмеялись.

— Они умные. Они регочут. А я…

И изо всей силы ударил себя по голове кулаком, как бы наказывая ее за непригодность для усвоения каких-то «номерей».

Долго билась над ним тетя Варя, и наконец ей удалось разгадать причину его отчаянной злобы. Она вспомнила, что, хотя он был старше всех солнечных (ему шел уже шестнадцатый год), он был совершенно неграмотный.

«Номерями» называл он буквы, и то, что он не знал «номерей», казалось ему непоправимым несчастьем.

Он пылко завидовал тем, кому были доступны «номеря».

Грамотные представлялись ему чем-то вроде враждебного племени, с которым нужно было воевать без пощады.

Себя же он считал безнадежно погибшим, навеки неспособным к учению, так как еще в голодные годы, когда он был в Сибири, в Иркутске, тамошние беспризорные, такие отчаянные, подожгли ему, спящему, волосы, и голова у него с тех пор поглупела — в этом он был твердо уверен. Оттого-то он кричал с такой обидой:

— Обшмарили голову и дают номерей!

Тетя Варя принялась убеждать его, что научиться грамоте — плёвое дело, что нынче даже слепые умеют читать и писать, что она берется научить его в две-три недели.

Он слушал ее кротко и доверчиво, но потом махнул безнадежно рукой:

— Мозги у меня обшмалённые!

Тетя Варя тихо, без улыбки, погладила его по обшмалённой голове, а когда пришел Адам Адамыч, попросила дать ему такую работу, где не требовалось бы никаких «номерей».

— Хорошо, — сказал Адам Адамыч и сунул руку к себе в чемоданчик.

Чего только не было у Адам Адмыча в его чемоданчике: и разноцветная глина, и стеклышки, и маленький самодельный трактор из спичечных коробок и катушек.

— Адам Адамыч, нет ли у вас бумаги серебряной?

— Адам Адамыч, не найдется ли лобзика?

— Адам Адамыч, мне бы открытку с картинкой!

Все, все есть у Адам Адамыча в чудесном его чемоданчике.

Раз как-то пришел на площадку, положил чемоданчик на землю, а оттуда вот этакий краб: вывалился и осторожно и грузно и ползет по дорожке и машет своими зубчатыми ножницами. А Адам Адамыч даже не глядит на него, как будто он тут не при чем.

А третьего дня распахнул чемоданчик и вытащил оттуда большущего кролика, прямо за уши, такого пушистого!

— Адам Адамыч, позвольте погладить!

И сегодня, когда наступил наконец Первомай, не покинул Адам Адамыч своего чемоданчика. Принес с собою и так бережно положил на эстраду, словно было в нем что-то стеклянное.

Хорош Первомай на юге!

Небо как будто нарочно такое густое и синее, чтобы ярче сверкали на нем красные знамена и флаги.

И, как пламя, как маленькое пламя, развевается над каждой кроватью огненно-алый флажок. Ветер раздувает этот веселый пожар, и мнет, и дергает, и рвет на клочки разноцветную бумажную цепь, протянутую над головами ребят.

Там-тара-там-там! Там-тара-там-там! — стучит невдалеке барабан.

Это ходячие приморского корпуса пришли поздравлять своих победителей — солнечных, пришли на костылях, ковыляя, но бодро и лихо, и выстроились по-военному возле эстрады.

А на эстраде и Демьян Емельяныч, и Зоя Львовна, и тетя Варя, и Адам Адаымыч со своим чемоданчиком (что же там такое у него в чемоданчике?), и все они тоже особенные, не такие как в обычные дни. И сделалось тихо, и Цыбуля, да, Цыбуля, привязанный к койке, громко звонит колокольчиком и объявляет заседание открытым.

— Слово принадлежит Соломону.

И Соломон подбегает к эстраде и, быстро размахивая своей крошечной ручкой, без запинки произносит молниеносную речь, как велик этот праздник пролетарского братства и какую грандиозную роль сыграл он в истории трудящихся, — и все хлопают Соломону до боли в ладонях и с такой энергией машут флажками, что кажется, будто у каждого не один флажок, а двадцать пять.

Потом Цыбуля снова достает из-под кровати звонок и начинает звонить, как пожарный, и настает тишина, и тетя Варя садится к роялю, и все поют «Интернационал», если не очень удачно, то во всяком случае с большим удовольствием.

— «…а паразиты никогда!» — убежденно выговаривает Буба.

И в это время на эстраде появляются новые люди, шесть или семь человек, — длиннолицые, бритые все, как один.

Это англичане из Канады, туристы; они приехали к южному морю и вот захотели поглядеть на советских больных.

Когда они шли сюда, они, должно быть, приготовились к очень плачевному зрелищу, потому что походка у них похоронная и на лицах благопристойная грусть.

Но вскоре брови у них поднимаются и глаза круглятся удивлением.

— Неужели эти дети — больные? Так весело сверкают на солнце их зубы. Хоть бы одно лицо, на котором боль или скука. Из всех так и брызжет праздник.

Впрочем, нет, там, в стороне, у самого края площадки, стоит одинокая койка, и на ней какой-то худощавый мальчик не только не поет, не смеется, но скулит, как озябший щенок, и нет у него красного флага, которым он мог бы размахивать, и голова его не украшена бумажной шляпою.

— Болен? Э? — спрашивает один из гостей у Зои Львовны по-немецки и указывает на грустного мальчика.

Зоя Львовна теряется. Она глуховата и плохо понимает немецкую речь.

Но, поняв, начинает усиленно трясти головой.

— Нет, нет! Нет! Здоровее других.

— Отчего же он плачет?

— Оттого, что остался без Первого мая.

— Без чего?

— Без Первого мая… — повторяет Зоя Львовна, и к ней на помощь приходит Демьян Емельяныч и рассказывает гостям про Илька.

— И от этого он плачет?

— Да, от этого.

— О!

Гости удивляются, шепчутся, записывают что-то в какие-то книжки.

Но тут снова раздается звонок, и Цыбуля заявляет громогласно:

— Слово Израиль Мойсеичу!

И не успели ребята опомниться, как откуда-то из-за кустов, из-за хвостатого дерева, появляется Израиль Мойсеич с раздутым портфелем, из которого торчит полотенце, потный, лохматый, усталый, но радостный, и тихим, нисколько не праздничным голосом сообщает, что он сейчас с парохода, что его московские хлопоты увенчались полным успехом, что с завтрашнего дня тут же, рядом, в саду, за Левидовой балкой, начинает строиться — что бы вы думали? — не какая-нибудь мастерская, а самый настоящий институт… институт для физически-дефективных ребят, и что в этом институте…

— Ураа!

И он рассказывает им все по порядку, и они готовы слушать его без конца, но он кашляет, и очень устал, — и снова раздается звонок, и все поют Сережины стихи:

• Предыдущая
• 12/16
• Следующая