Лунный ад (Сборник) - Кэмпбелл Джон Вуд - Страница 1

• 1/145
• Следующая

Как подметили мудрые историографы, ни один век никогда еще не начинался ни в годы, по нашему счету заканчивающиеся двумя нулями (во что искренне верит большинство), ни в те, что завершаются нулем с единицей (в чем убеждена высоколобая компонента ортеговских масс). Увы, магия чисел, эта незаконная дщерь любви к арифметике, во все времена умела подшутить над легковерными. Вот, например, в 1492 году сотни тысяч (а иные утверждают — миллионы) европейцев пребывали в ожидании очередного конца света. Истово верующие раздавали нажитое неимущим, ложились во гробы и вперяли алчущий взор в небеса, ожидая, когда же те наконец разверзнутся. Основание к тому было у них самое что ни на есть наисерьезнейшее: согласно византийской хронологии, ведущей отсчет со дня сотворения мира, кое, как известно, имело быть 1 сентября 5508 года до Рождества Христова, лето Господне 1492-е знаменовало собой завершение седьмого тысячелетия. Увы, конец света, как нетрудно догадаться, так и не наступил. Зато (ирония милленаризма!) благородный адмирал Моря Океана и вице-король всех новооткрытых земель дон Кристобаль Колон, генуэзец на службе короны Арагона и Кастилии, осчастливил мир открытием заокеанского материка, получившего название Нового Света…

И все-таки круглые числа властно влекут своей мнимой значимостью. Ну разве важно, что XX век наступил летом четырнадцатого года, а приход его приветствовал не феерический лондонский фейерверк, но сараевские выстрелы студента-хорвата Гаврилы Принципа? Однако, если взглянуть под таким углом, герой нашего сегодняшнего разговора — Джон Вуд Кэмпбел-младший, американский писатель и редактор, родившийся в Ньюарке (штат Нью-Джерси) в 1910 году, — являлся человеком еще XIX столетия, одного из самых поразительных на всем протяжении письменной истории.

Он оказался чрезвычайно протяженным, этот минувший век, — историки спорят, что именно положило ему начало: то ли победа тринадцати колоний в Войне за независимость, обернувшаяся рождением Соединенных Штатов Америки, то ли созыв в Париже Генеральных Штатов, обернувшийся Великой Французской революцией (кое-кто, правда, усматривает в обоих событиях теснейшую взаимосвязь и даже взаимообусловленность; впрочем, не стоит углубляться в эти историософские дебри — хоть и маячат он: и на горизонте, однако далеко в стороне от нашего пути). Да и вообще, интерес представляет не столько сама по себе презревшая хронологические рамки привольная раскинутость XIX столетия, сколько его дух — ведь никто из нас не входит в следующий век, очищаясь в новогодье до состояния tabula rasa; напротив, в полном соответствии с цицероновым omnia mea mecum porto, весь доставшийся по наследству и нажитый собственными трудами скарб мы рачительно прихватываем с собой.

Кстати, о Французской революции. Помимо первым делом приходящих на память доносов и гильотин, введения в обиход столь родного нам оборота «враг народа», массовых убийств аристократов и священников, а также всяческих комитетов общественного спасения и якобинских клубов, было еще два новшества, причем из числа самых ранних. Во-первых, это собственный революционный календарь, знаменовавший собой вступление в принципиально новую эру; а во-вторых — культ Разума, коему надлежало заменить собой упраздненное христианство. На последнем стоит остановиться особо, ибо родилась идея отнюдь не на пустом месте — она закономерно завершала XVIII столетие, век Просвещения, эпоху, сотворенную богониспровергающими усилиями Вольтера, Руссо, Дидро и иже с ними.

Попытка заменить классическую религию неким секулярным, светским суррогатом оказалась, прямо скажем, слишком радикальной, а потому, естественно, провалилась. Однако в каком-то смысле она предвосхитила процессы, определившие одну из генеральных линий развития всего XIX века: неуклонно нарастающий атеизм рождал в умах и душах торичеллиеву пустоту. Далее слыхом не слыхавшие о Тургеневе соглашались с базаров-ским тезисом, что природа не храм, но мастерская, однако в мастерской этой почему-то неудержимо тянуло молиться. А поскольку свято место пусто не бывает, в ней без особого труда поселились две конфессии секулярной религии Разума — религия искусства и религия науки. Нет Бога, кроме Прогресса, а художник с инженером — пророки его. Человек-творец занял место святых, блаженных и великомучеников: по аналогии с христианскими страстотерпцами появились «мученики науки». Их житиям посвящались произведения бурно расцветшей биографической литературы — романы об ученых, изобретателях, художниках и политиках (тоже ведь творцы от социологии, политологии et cetera) и так далее. (Кстати, на Западе этот жанр до сих пор почитается наиболее престижным: выпустить хорошую биографию — то же, что дюжину романов, поскольку сие суть труд чуть ли не евангелиста). Обожествленный прогресс обещал царство Божие на земле — причем даже не в очень отдаленной перспективе. Как писал тот же Саша Черный:

Внутреннее же единство обеих конфессий ярче всего проявилось в начавшей набирать силу научной фантастике, объединившей в себе знание с изящной словесностью.

Так удивительно ли, что Джон Вуд Кэмпбел-младший, впитав с молоком этот дух уходящего (и, собственно, уже ушедшего) века увлекся не чем-нибудь, а фантастикой?

Правда, первоначально свое жизненное предназначение он видел исключительно на поприще науки, вследствие чего и поступил в Массачусетский технологический институт — Мекку будущих инженеров, славу которого лишь много позже взялся оспаривать выросший на еще не так давно Диком Западе Калифорнийский технологический, в просторечии именуемый попросту Калтехом. Правда, МТИ Кэмпбел все-таки не закончил — трудно сказать, почему: он перешел в университет Дьюка, расположенный в Дареме, в Северной Каролине, где и получил в конце концов вожделенный диплом инженера-физика. Однако эдисоновско-эйнштейновский мир не спешил раскрывать ему объятий. Пришлось довольствоваться малым: Кэмпбел сменил несколько профессий — вплоть до агента по торговле подержанными автомобилями, — а наивысшим его достижением на научной стезе оказалась должность лаборанта в химической компании.

С подростковых лет он много читал — и прежде всего научно-фантастические повести и рассказы, публиковавшиеся в те годы исключительно в специализированных журналах (практика книжных изданий НФ сложилась в Соединенных Штатах намного позже, в конце сороковых — начале пятидесятых). Мало-помалу чтение привело к попыткам и самому излагать на бумаге теснящиеся в голове истории — ситуация, во многом типичная для начинающих писателей. Правда, иных этот синдром «а чем я хуже?» приводит к едва ли не клинической затяжной, а то и пожизненной графомании — особенно в случае, если хоть один опус удается-таки опубликовать. К счастью, наш герой оказался не из их числа.

Свой первый рассказ, который он счел достойным предания гласности, — «Захватчики из Бесконечности», — Кэмпбел послал в журнал «Эмейзинг сториз» еще в 1929 году, когда ему едва исполнилось девятнадцать. Увы, тамошний редактор Томас О'Конор Слоан умудрился потерять рукопись (по собственному опыту свидетельствую: подобное случалось не только тогда и там). В итоге первой публикацией писателя явился лишь следующий рассказ — «Когда сплоховали атомы», причем уже в следующем году.

• 1/145
• Следующая