Маркиза де Сад - Мисима Юкио - Страница 6

• Предыдущая
• 6/16
• Следующая

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ах вот, значит, как? Знает – а от меня скрывает. Боже, какая… (Замолкает и, что-то решив, продолжает.) Послушай, Анна, ты, верно, тоже знаешь, где Альфонс.

АННА. Конечно.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Где же?

АННА. В Сардинском королевстве, в Шанбери. Он прячется в простом крестьянском доме, подальше от людных мест.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Как называется это место?

АННА. Шанбери.

Г-жа де Монтрей сосредоточенно размышляет.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ (порывисто). Шарлотта! Эй, Шарлотта!

Входит Шарлотта.

Я намерена написать три письма. А ты немедленно их отправишь.

ШАРЛОТТА. Как прикажете, мадам. (Хочет уйти.)

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Нет, не уходи, жди здесь. Нельзя терять ни минуты.

Шарлотта остается на сцене.

Г-жа де Монтрей садится к секретеру, раскрывает его и быстро пишет одно за другим три коротких письма, запечатывает их.

Тем временем Анна и Шарлотта разговаривают.

ШАРЛОТТА. Барышня, поди, хороша Венеция летом?

АННА. Восхитительна. (Мечтательно.) Ощущение опасности, нежность, дыхание смерти, грязные каналы… Вода поднялась, и к площади Святого Марка не пройти…

ШАРЛОТТА. Хоть одним глазком бы взглянуть.

АННА. По ночам звенели шпаги, а утром маленькие мостики были покрыты росой и пятнами засохшей крови. И мириады голубей, все небо в голубях… Когда тихо, вся площадь Святого Марка белым-бела от копошащихся птиц, а потом вдруг испугаются чего-нибудь – и разом взлетают, оглушительно полоща крыльями… И повсюду жгли его чучела.

ШАРЛОТТА. Чьи, барышня, чучела?

АННА. Перезвон колоколов, плывущий над мутной водой. Всюду мосты, мосты – их не меньше чем голубей… А ночью такая луна! Она выныривала прямо из канала и заливала алым сиянием нашу постель. Казалось, сразу сотня девственниц утратила невинность. По меньшей мере сотня…

ШАРЛОТТА. И гондольеры, наверно, распевали свои песни, да? Вот красотища-то!

АННА. Гондольеры? Распевали?.. А, ну это другая Венеция, для обыкновенных людей.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ (Поднимается, держа в руках три запечатанных конверта). Шарлотта!

ШАРЛОТТА. Слушаю, мадам.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Это – графине де Сан-Фон, это – баронессе де Симиан. Если не застанешь, вели слугам передать: я отменяю свою просьбу и прошу как можно быстрее известить об этом их госпожу. Ты поняла? (Передает два письма.)

ШАРЛОТТА. Да, мадам. (Уходит.)

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ну а как быть с письмом его величеству? (Смотрит на конверт.) Ладно, отвезу его во дворец сама.

ЗАНАВЕС

Сентябрь 1778 года. Прошло шесть лет.

На сцену одновременно выходят Рене и Анна.

РЕНЕ. Анна, ты?!

АННА. Рене, у меня хорошая новость!

РЕНЕ. Но откуда ты? И так внезапно.

АННА (высоко поднимает свиток, перевязанный лентой). Ну-ка, угадай, что это.

РЕНЕ. Не нужно меня дразнить.

АННА. Вот, вот, вот!

РЕНЕ. Перестань.

Сестры, обе в пышных кринолинах, мечутся по сцене: Анна убегает, Рене догоняет.

Наконец свиток в руках у маркизы.

Ну, что это? (Очень спокойно, не спеша читает.) «Решение Судебной палаты города Экс-ан-Прованс. В месяце мае сего года нами был получен королевский эдикт, скрепленный золотой печатью, коим предписывалось произвести повторное разбирательство дела Донасьена Альфонса Франсуа маркиза де Сада. Следуя воле его величества, мы признали приговор, вынесенный в 1772 году, недействительным и провели новое слушание, в результате которого по делу вышеозначенного маркиза де Сада вынесен следующий приговор. Подсудимый Донасьен Альфонс Франсуа де Сад, уличенный в распутстве и подрыве нравственности, получает строжайшее предупреждение и подвергается штрафу в размере пятидесяти ливров, а также лишается права въезда в город Марсель сроком на три года. Немедленно по уплате штрафа имя маркиза де Сада из тюремных списков исключить». О Боже… (Застывает в оцепенении, сама не своя от счастья.)

АННА. Ну, как новость, сестрица?

РЕНЕ. Это как сон…

АННА. Наоборот, сон закончился – кошмарный сон.

РЕНЕ. Альфонс свободен. И я… Шесть лет!.. Помнишь, как шесть лет назад, осенью, здесь же, в этом самом доме, мы все ломали голову, не зная, как его спасти? Это было вскоре после той ужасной марсельской истории. Ты только-только вернулась из Италии, куда ездила утешить бедного Альфонса.

АННА. «Утешить»! Почему бы не назвать вещи своими именами? Ведь дело-то давнее.

РЕНЕ. Давнее… Шесть лет я жила только одним – как вернуть мужу свободу. Сколько переменилось за эти годы! Шесть лет я колотила в запертую каменную дверь – в кровь разбила руки, обломала ногти, и все впустую!

АННА. Ты делала все, что могла.

РЕНЕ. Нет, мне одной было бы не справиться. Это матушка заперла дверь между Альфонсом и мной. Только матушке было под силу ее и открыть.

АННА. Рада, что ты это понимаешь.

РЕНЕ. Потому ты и видишь меня в этом доме. Раньше, когда я считала мать своим врагом, я всегда, приезжая в Париж, останавливалась в гостинице.

АННА. Значит, теперь между нами тремя нет больше зла?

РЕНЕ. Ты стала совсем взрослой. А я… я уже немолода.

АННА. Сейчас, когда твое лицо светится счастьем, ты красивее и моложе, чем шесть лет назад.

РЕНЕ. Я поняла одну вещь: счастье – оно как крупицы золотого песка в грязи. И в самом мрачном углу преисподней можно увидеть его сияние. Что для меня счастье? Все вокруг уверены, что женщины несчастнее меня не сыскать на всем белом свете. Унижена собственным мужем, который к тому же еще и в тюрьме. Опозорена гадкими сплетнями. Была б еще хоть богата – а то ведь и замок содержать не на что. Зимой нет денег на дрова, беру с собой в постель жаровню, чтоб не закоченеть. Но зато сколько радости принесла мне эта весна! На лугах вокруг Лакоста зазеленела трава, в высокие окна моего ледяного замка хлынуло теплое солнце, пение птиц обрушилось на Лакост, словно грянул целый оркестр из сверкающих медных труб! И во мне родилась надежда, что час освобождения близок. Злодейство Альфонса и мое несчастье как бы слились в некое единое целое – они ведь и в самом деле так схожи! Разве нет? И злодейство и несчастье подобны заразе – люди в ужасе шарахаются от них, боятся, как бы болезнь не перекинулась. Но зато нет для людей более лакомых тем для пересудов, чем эти две. Мое несчастье за шесть лет достигло вершин, которые не уступят злодейству Альфонса. Я много думала об этом. Я одна понимала, чувствовала всем своим существом, как беспредельно одинок он там, в темнице! Каких бы чудовищных деяний Альфонс ни творил, сколько бы женщин и мужчин ни втянул он в свои бесчинства, ему не достичь того, чего он жаждет, ибо жаждет он невыполнимого. Он всегда будет один. И он никогда никого не любил… Тебя тоже.

АННА. А тебя?

РЕНЕ. Наверное, нет. Потому-то мы, должно быть, всякий раз и миримся так быстро.

АННА. Ну да, а сама уверена, что только тебя он и любит.

РЕНЕ. Мечтать вольно всякому. Уж чему-чему, а полету фантазии у Альфонса я научилась.

АННА. А счастью?

РЕНЕ. Счастье – мое собственное открытие. Ему Альфонс меня учить не пожелал. Счастье – ну как бы тебе сказать – это вроде вышивания гладью, дело кропотливое и трудоемкое. Сидишь одна-одинешенька, тебе горько, тоскливо, тревожно на душе, ночи беспросветны, зори кровавы, и ты все это медленно, тщательно вкладываешь в свой узор. И в результате выходит маленький гобелен, на котором всего лишь одна, самая что ни на есть обыкновенная, но – роза. Женские руки, женское терпение способны даже муки ада превратить в розовый бутон.

АННА. Понятно. Альфонс сварит из лепестков твоей розы варенье и будет мазать им себе булочку на завтрак.

РЕНЕ. Ты все ехидничаешь.

Входит г-жа де Монтрей.

• Предыдущая
• 6/16
• Следующая