Юнармия - Мирошниченко Григорий Ильич - Страница 8
- Предыдущая
- 8/38
- Следующая
– Нет, не взяли. Стали допрашивать. Они его и плетками хлестали, и сапогами по ребрам били. Ну, и мне, конечно, заодно досталось. И не помню, как они ушли. Всю ночь потом Семен вот на этом сундуке просидел. Я ему говорю: «Ложись, Сеня». А он молчит. Под утро вышел куда-то. Я думала, за водой во двор пошел. А он так и не вернулся.
Сенькина мать опять заплакала.
– Он еще придет… – сказал Андрей.
– Да, придет! Может, его и в живых уже нет…
Глава VI
РАЗГОВОР ВО ДВОРЕ
Десять дней сидели мы в погребе.
Как-то раз пришел со станции Илья Федорович, выругался, плюнул в угол, подобрал с пола рваную рядюшку, посмотрел на свою жену и сказал:
– Пошли, жинка. Хоть тут найдут – убьют, хоть дома найдут – убьют. А дома и умирать веселее.
Они ушли, а за ними разбрелись по своим квартирам и остальные жильцы погреба. Перебрались на свою квартиру и мы.
Мать сразу принялась за уборку нашего тесного, посеревшего от пыли жилища. Она вымыла и расставила по полкам посуду, протерла мокрой тряпкой стол, похожий на старый сундук, вытащила из корзины запрятанные дырявые занавески из тюля и развесила на окнах.
Потом она села посреди комнаты на табуретку, вздохнула и сказала отцу:
– Теперь только бы товарищи пришли – вот и праздник был бы. А то разъезжают по улицам эти шкуринцы – тошно смотреть.
Отец глянул на нее исподлобья и буркнул:
– Будешь сидеть сложа руки, так не скоро придут.
Кто-то стукнул три раза в дверь.
– А ну-ка, сходи, Гришка. Кто бы это такой был? – сказал отец.
Я открыл дверь.
На крыльце стоял Андрей.
– Гришка, – еле выговорил он. – Красная Армия отступает. Белые уже Ставрополь заняли, Дворцовый, Киан. К Курсавке подбираются.
– А ты откуда знаешь? – спросил я.
– Путевые сторожа говорили.
Андрей наклонился к самому моему уху и взволнованно зашептал:
– Гришка, давай-ка через фронт к красным уйдем. Поступим добровольцами, разведчиками будем, нам коней дадут.
– Пойдем, – сказал я, но через минуту раздумал. – Нет, Андрюша, я не пойду.
– Почему?
– Отца жалко, мать жалко. Куда я от них пойду?..
– Брось жалеть, – твердо сказал Андрей. – Сегодня ночью выйдем из дому, а завтра в Курсавке будем, у наших. Ты возьмешь браунинг, я – наган. Дядю Саббутина разыщем.
– А если нас белые поймают?
– Не поймают. Мы пойдем по Крутой, потом по Зеленой балке, потом пройдем через большой тоннель и прямо выйдем к Курсавке. Дядя Саббутин примет нас в батарею, а нет – в кавалерию запишемся… Пойдем…
– Нет, не пойду, – наотрез отказался я.
Андрей поправил свою белую лохматую папаху, посмотрел на меня с минуту в упор и молча ушел. Я остался один на ступеньках.
«А вдруг уйдет Андрей? – думал я. – Он ведь такой! Выберется впотьмах да за поселок, да по балкам. А там за семафор выскочит – вот тебе в Курсавка. Знакомых красноармейцев отыщет, дядю Саббутина. А я так и буду по улицам болтаться, до станции и назад. Вот и все. Дурак я, что с Андреем не пошел».
Хотел было я за ним вдогонку побежать, да стыдно стало.
Весь день прошатался я один – даже к Ваське не заходил.
В сумерках во двор вышли мой отец, Илья Федорович и Чиканов. Уселись на ступеньках сарая, закурили. Я и Васька примостились рядом на собачьем ящике.
– Ну и время настало, – говорил Илья Федорович. Голос у него был тяжелый, крутой. – При большевиках куда лучше было. А теперь хоть в прорубь лезь. Раньше, бывало, по поселку идешь и не боишься никого, вольно. А теперь иди и оглядывайся, как бы тебя нагайкой по голове не полоснули. Только и осталось, что сидеть дома да с детворой воевать. И буду сидеть дома! Я им работать не пойду. С голоду сдохну, а не пойду!
– Пойдешь, Илья Федорович, – сказал мой отец, – виляй не виляй, а на работу погонят, как баранов погонят. С нами у них разговор короткий: шашки вон – и как не бывало на плечах головы.
– Да уж лучше гроб, чем такая жизнь, – сказал Илья Федорович. – Не умели мы как следует ценить товарищей. А ведь при них рабочему брату просторно было. Как ты думаешь, Андрей Игнатьевич? – спросил он Чиканова.
– Что думать? Думать не приходится. Ясно – было хорошо, стало плохо.
– То-то, что стало плохо. Одно мне при большевиках не нравилось: денег мною было, а все разные… Куда это годится? Неграмотному с большими деньгами умереть можно. Что ж он, неграмотный, учился разве считать миллионы? Конечно, не учился. А деньги – что ни бумажка, то миллион. Сами против буржуев боролись, а миллионеров разводили.
– Это не беда, – сказал мой отец. – Деньги тут роли не играют.
– Как не играют? А на что я жрать должен? Семья-то у меня все-таки имеется. Да и самому нет-нет, а иной раз захочется поесть.
– Это верно, Илья Федорович, только с деньгами можно все-таки уладить, а вот ежели шкуринцы вздернут тебя на перекладину за то, что ты красным помогал, тут уж не уладишь. Начальник станции, поди, уж доложил все кому следует. Наверное, и про Леонтия Лаврентьевича донес, что он товарищам дорогу чинил. А если не он донес, так Сомов наверняка постарался, окаянный сыч.
– Черт нас дернул остаться здесь, – угрюмо проговорил Илья Федорович. – Ведь почти все наши ушли. Смотри – Иван Захарович Капурин ушел. Дьяченко ушел, Олейников, а мы как ошалели – остались врагу служить.
Илья Федорович повернулся к Андрею Чиканову и неожиданно спросил:
– Ну ты, чертова голова, Андрей Игнатьевич, знаешь, почему остался?
Чиканов заерзал на ступеньках и сказал, обиженно засопев.
– Допрашиваешь! Что я – маленький, что ли?
– Ну, а все-таки – скажи.
– Не успел уйти, вот и все, – пискляво выкрикнул Чиканов.
– Не ври. Скажи: семью жалко было бросить?
– Ну да, и семью жалко, – сказал Чиканов. – Да и кто его знает, что из этих революций выйдет? Даром головой рисковать не приходится.
– Эх ты, пискун! – сказал Илья Федорович. – Что твоя голова стоит? В революции какие люди головой рискуют! Вот комиссара возьми. Большою ума человек, международные дела понимает. А ты что – свистнул на паровоз, махнул флажком – вот и вся твоя работа. А тоже шкурой дорожишь!
Мы с Васькой не удержались и громко фыркнули. Чиканов сердито посмотрел на нас, а Васькин отец сказал:
– Вы чего уши развесили, шпингалеты? Сходили бы куда-нибудь, а то сидят да зубы скалят.
– Пусть сидят, – заступился мой отец. – Все лучше, чем по улицам гонять в такое собачье время.
Илья Федорович махнул рукой:
– Ну, сидите да помалкивайте.
Мой отец достал крошеный зеленоватый табак, угостил им Илью Федоровича, а потом и пискуна.
И задымили они вовсю.
Чиканов тянул дым из папиросы долго-долго, закрывая ее пятерней, будто боялся, что у него выхватят папиросу. Выпускал он дым длинной тоненькой змейкой или же, открывая широко рот, пускал сизые кольца. А сам не сводил глаз с Васькиного отца. Видно, все соображал, как получше ответить Илье Федоровичу на его обидные слова.
Наконец он бросил папиросу, откашлялся и заговорил:
– Тебе, Илья Федорович, ничего не стоит человека обидеть. Я сам революционер, да один в поле не воин. Ветру не нахватаешься, а казаков не сдвинешь с места. Они за белую власть трусятся. А мы почему-то в пекло лезть обязаны. Лучше посидим, посмотрим. А то достукаешься до виселицы.
– Ну, ты, революционер, сиди и смотри, – сказал Илья Федорович, – а мы за ружья возьмемся. Как поднимутся все – тихорецкие мастерские да ставропольские, да в Армавире на заводе, да как поднажмут красные с другой стороны – тут и пойдет катавасия.
– Да мы им так накладем! – закричал вдруг Васька и замахал руками. – Из винтовок, из пулеметов!.. Да как жахнем бомбой!
– Ты что расходился? – цыкнул на него отец. – Тоже вояка нашелся!
Васька сразу присмирел и смутился.
– Эх ты, – толкнул я его в бок кулаком. – На самом интересном месте разговор перебил.
- Предыдущая
- 8/38
- Следующая
