Журавли и цапли . Повести и рассказы - Голышкин Василий Семенович - Страница 16
- Предыдущая
- 16/76
- Следующая
Когда фашисты во время войны заняли Наташин, в его окрестностях появился странный партизанский отряд. О его существовании немцы узнали так. Они устроили собрание городской интеллигенции. Пришло не густо: глухой Тимофеич, школьный сторож, тетя Паша, почтальон, поп Рождественский и еще человека три-четыре, имена которых в памяти наташинцев не сохранились.
Бургомистр Харчин — человек-змея — рассвирепел. По его сведениям, в городе были и настоящие интеллигенты. Однако вот из «настоящих» никто не пожаловал, хотя в приглашении именно так и было написано: «Вас просят пожаловать…» Тогда Харчин послал за ними полицаев.
На окраине Наташина в крошечном деревянном домишке жил учитель Капустин — высокий, сухой, вечно задумчивый, словно погруженный в таинственные вычисления человек. Последнее — не исключено. Капустин был учитель математики, и, вполне возможно, его задумчивость была вызвана как раз тем, что он искал решение какой-нибудь невероятно трудной задачи.
Полицаи пришли и потребовали, чтобы Капустин «пожаловал» на собрание.
— Это с какой же целью? — рокоча басом, спросил Капустин.
— Цель вам укажут, — сказал первый полицай, но второй решил просветить учителя.
— Цель у нас одна, — сказал он, — служение новому порядку.
— А меня и старый устраивал, — сказал учитель Капустин и бесцеремонно захлопнул перед носом полицаев калитку.
Полицаи ушли, а через час на глазах у перепуганных насмерть соседей учитель Капустин был расстрелян.
На другой день утром у немецкого коменданта города Пауля Штока зазвонил телефон. Немецкий голос с русским акцентом попросил принять телефонограмму. Адъютант Пауля Штока стал записывать. Записал и чертыхнулся идиотскому розыгрышу. В телефонограмме, принятой им, говорилось, что какой-то «Суд Мазая», рассмотрев в судебном заседании дело о бесчеловечной акции — расстреле учителя Капустина, приговорил главного исполнителя этой акции полицая Федосьева к высшей мере наказания — казни через повешение. Далее говорилось, что приговор окончательный, обжалованию не подлежит и будет приведен в исполнение в течение двадцати четырех часов.
Адъютант рассердился и, скомкав бумагу, бросил ее в корзину. Но на часы почему-то посмотрел и время запомнил. Было ровно десять. Именно в это время на следующий день в приемной коменданта снова раздался телефонный звонок, и тот же голос по-немецки с русским акцентом сообщил, что приговор «Суда Мазая» в отношении Федосьева приведен в исполнение.
Адъютант задохнулся от гнева, но выругаться не успел: голос в трубке пропал. Тогда он вызвал дежурного и послал за полицаем Федосьевым. За тем долго ходили, но вернулись ни с чем. Полицая нигде не было. Адъютант, почуяв неладное, объявил всеобщий розыск и наконец узнал, что полицай Федосьев покончил жизнь самоубийством, повесившись на старой мельнице. Адъютант скрепя сердце пошел с докладом к коменданту…
Вторично «Суд Мазая» дал о себе знать после того, как отряд карателей сжег Марфино — партизанское село. Все участники карательной акции — пятеро фашистов и трое полицаев — были приговорены к смертной казни. Об этом «Суд Мазая» уведомил Пауля Штока письменно, по почте, а жители Наташина узнали из листовок, расклеенных ночью на улицах. Как ни бодрились каратели, но по городу ходили с опаской. Однако не ушли от возмездия.
Третьим подсудимым «Суда Мазая» стал сам Пауль Шток, жестокий комендант, затравивший овчарками цыганского мальчика. Откуда он взялся — жалкий, ободранный, — никто не знал. Пришел в город и стал попрошайничать. Комендант Шток увидел мальчика из окна, вывел на улицу двух овчарок, ходивших за ним по пятам, и велел «взять»… Через несколько дней в канцелярии коменданта, разбирая почту, нашли «Приговор «Суда Мазая». Прочитав его, Пауль Шток не столько испугался, сколько подивился наглости неизвестных мстителей. Надо же, на него замахнуться! И если верить дурацкому приговору, то ему, эсэсовцу Паулю Штоку, остается жить каких-то жалких двадцать четыре часа. Дудки! Его жизнь в руках господа бога и Адольфа Гитлера. И проживет он столько, сколько будет угодно небесному и земному фюрерам. Рассуждая так, Пауль Шток решил все же в текущие двадцать четыре часа не выходить из дому. Он и не вышел оттуда. Его вынесли. Немецкий комендант подорвался на мине в… уборной.
Много этих и подобных им легенд жило в Наташине. Но подтвердить их документально никто не мог. Листовки с приговорами «Суда Мазая», по словам очевидцев, тут же уничтожались оккупантами. Архив немецкой комендатуры, где могло кое-что сохраниться, сгорел во время бомбежки. Сам Мазай после освобождения Наташина не подал о себе никаких вестей. В других партизанских отрядах о нем ничего не слышали. Кто же он был, этот загадочный, легендарный Мазай, державший в трепете оккупантов и беспощадно казнивший их? Мститель-герой, единолично вершивший суд, или группа народных мстителей, избравшая имя некрасовского Мазая своим коллективным псевдонимом?
Поиск Мазая «журавли» вели давно и безуспешно. И вдруг удача! Тарас, тот самый Тарас, от которого никто не ожидал подвигов («Калека, куда ему, пусть бы хоть грамотно о подвигах других писал»), совершил такое, что сразу увеличивало шансы «журавлей» на победу в «Зарнице». Тарас напал на след Мазая. Да так ли это?
Мы смотрели на лестницу, спиралью уходящую вниз, и ждали Тараса. Он вынырнул внезапно, просунув в люк бритую, в крапинках-веснушках, голову. Мы наклонились и, как морковку, выдернули Тараса из люка. Вот что он нам рассказал.
В квартире, где Тарас жил с дедом и бабкой — всегда надутой и вечно молчаливой Тихоновной («уж тише поищи — не найдешь», смеялись люди), — имелась одна комната, куда ни бабке, ни внуку хода не было. Там дед Черняк спал, там читал и писал, водрузив на нос очки в золотой оправе. Читал не книги, нет, — до книг дед Черняк не был охотником, — а толстую тетрадь в черном клеенчатом переплете. Читал обычно запершись, — Тарас сколько раз видел в замочную скважину. И стоило кому-нибудь постучаться, как дед сразу прятал тетрадь. Ну а писал он всегда одно и то же — какие-то «прошения», в суть которых Тарас не вникал, да дед и не позволял этого. Подписывал: «Заслуженный партизан Великой Отечественной войны Ф. Черняк» — и отправлял куда-то по почте.
Тайна черной тетради не давала Тарасу покоя. И вот однажды, подобрав ключ, он пробрался в дедову комнату. Достал тетрадь и… тут же взвыл от боли. Это подкравшийся внезапно дед рукой, как клешней, схватил его за ухо. Потом зажал орущую Тарасову голову между ног и высек внука ремнем. Из-за тетради? Ну погоди, дед, Тарас ни за что не простит тебе обиды! Он вот что сделает. Он сорвет зло на черной тетради, которой так дорожит дед. Он выкрадет эту чертову тетрадь и сожжет. Тетрадь сожжет, а сам убежит.
И вот сегодня, улучив время, когда дед Черняк пошел на базар, Тарас пробрался к нему в комнату и осуществил задуманное. Выкрал черную тетрадь и понес за сарай жечь. Отодрал черную клеенку, чтобы скорей сгорела, и опешил, прочитав под клеенкой слова: «Протоколы «Суда Мазая».
Ему не надо было вспоминать, кто такой Мазай. Весь батальон жил этим именем.
Забыв о мести, Тарас в чем был — в курточке на одну руку, в башмаках на босу ногу, неумытый, без пилотки — побежал на НП «Зарницы», чтобы поднять тревогу, вызвать командира Спартака, командующего Орла и сообщить им о своей…
Кажется, он сказал «находке». Но мы уже не слушали Тараса. Мы оба — командир Спартак и я, — как в воду нырнув, с головой погрузились в черную тетрадь. Удивительное началось, с первой страницы. «Дело полицая Федосьева», — прочитали мы, и сердца наши тревожно забились. Значит, не легенда это — «Суд Мазая». Не легенда, а настоящее партизанское дело. Вот оно, это дело, в датах и фактах: «Сентябрь, 22. Сегодня возле своего дома убит учитель Капустин. Убийца — полицай Федосьев. Сентябрь, 23. Объявлен приговор полицаю Федосьеву. Сентябрь, 24. Приговор приведен в исполнение».
- Предыдущая
- 16/76
- Следующая
