Вызов на дуэль - Мошковский Анатолий Иванович - Страница 18

• Предыдущая
• 18/33
• Следующая

Когда она высоко подпрыгивала, отбивая пущенный к задней черте мяч, юбка ее взлетала вверх, и она обеими руками укрощала ее.

Потом во двор приходили более взрослые ребята и бесцеремонно сгоняли тех, кто поменьше, с площадки. Как надутые сычи, сидели мы на бревнах, желали обидчикам неудач и смотрели, как играет Аленка.

Она, между прочим, и плавала отлично. И разными стилями. Саженками шла по-мужски, не вращая головой, — держала голову неподвижно, спокойно выкидывая вперед руки. На пляже она делала стойку, долго стояла и даже ходила на руках; потом, как ножницами, стригла ногами воздух и вскакивала на песок, раскрасневшаяся и довольная.

Говорят, Аленка хорошо училась и готовилась поступить в какой-то ленинградский судостроительный институт.

Как-то раз, когда я взобрался на каштан перед домом, незнакомый парень в синем костюме и яркой тюбетейке поманил меня вниз.

— Вам что? — спросил я.

— Слезай-слезай! Чего дам!.. — Он похлопал себя по карману.

Я слез.

— Ленку знаешь?

— Нет, — сказал я, потому что в нашем доме не было Ленки, которая могла б интересовать его: одна была из детсада, вторая первоклассница, а третья — тетя Лена, с седыми усиками и клюкой в руке.

— Да брось ты вкручивать мозги! Она вот в этом подъезде живет, вон ее балкон…

— Так вы про Аленку? Так бы и сказали…

— Отнеси. — Он сунул мне в руку записку, сложенную, как пакетик с английской солью.

У парня были рыженькие усики и острые, как шильца, глаза. Он не понравился мне, и я решительно не хотел, чтоб с ним дружила Аленка.

— Мне некогда, — сказал я.

— Ну будь человеком, отнеси!

— А вы крикните ее, — сказал я и пожалел: а вдруг и правда вызовет ее криками?

— Ну отнеси, — настаивал парень, — дам тебе вот что. — Он извлек из кармана «Памир», отличную шоколадную конфетину с заснеженным памирским пиком на синей обертке.

— Не хочу, — сказал я.

— Ах, какой ты несговорчивый! Ну что с тобой поделаешь — на? еще одну…

— Не надо, — сказал я оскорбленно, взял записку и нырнул в Аленкин подъезд.

К ее квартире я не поднялся. Через сквозную дверь я выбежал во двор, спрятался за сарай и там порвал записку на мелкие клочки. Не должна она дружить с таким типом! Уж очень похож он на блатного. Может, он потому и побоялся крикнуть Аленке, что не знал ее и хотел через записку познакомиться…

Я не мог этого допустить. По-моему, они так и не познакомились, иначе бы я хоть раз встретил их.

Как-то мы с мальчишками поздно вечером возвращались с Двины. Вдруг шедший впереди Ленька остановился, и рот у него идиотски отворился, глаза вытаращились. Он угрожающе замахал нам рукой — дескать, назад, куда поперли! И прыгнул вниз.

На миг я увидел в свете луны за кустами две фигуры — Аленку и какого-то военного в сапогах. Он обнимал ее.

В висках моих наотмашь застучали молотки. Сердце заныло, засосало и куда-то провалилось.

— Чего там такое? Чего там? — напирали сзади ребята.

— Парочка, — сказал Ленька и спокойно, по-взрослому добавил: — Понимать надо…

Я готов был обнять его, Леньку, за благородство.

Никто так и не узнал ничего.

Ленька не догадывался, что я видел все, и думал, что он был единственным свидетелем.

Мне было плохо. Ночью я все просыпался и долго не мог заснуть.

По-прежнему кто-то звал по вечерам Аленку с тротуара, но я уже не высовывался из окна. Я не смотрел на ее балкон, когда она загорала. Она ходила какой-то другой, подпрыгивающей походкой, в ее игре в волейбол не было ничего особенного, плавала она обычно, и, когда делала на песке стойку, руки ее мелко дрожали.

Дверь в ее подъезде неприятно визжала и хлопала, стена дома возле ее окон отсырела и пошла пятнами, и солнце в то лето было тусклое и неяркое…

Все-таки повезло нам с Солнцем! Вокруг него, как утверждал наш географ, мы вращаемся уже не один миллион лет, и все лучшее, что есть на Земле, — от Солнца. Встречая его лучи, раскрываются на реках кувшинки, к нему обращают свою огненную голову подсолнухи, его восход встречают пением птицы, оно ведет к нам лето, нагревает для нас в реках воду и падает на зеркальца, чтоб мы пускали зайчики…

Еще географ говорил, что без Солнца, возможно, и жизни не было б на Земле. А если б и жили какие-нибудь существа, они были бы ползучие, слепые, мохнатые и ничем не напоминали бы человека, выросшего под Солнцем…

К Солнцу я относился по-разному.

Лежа на двинском песке, звал его из-за тучки, чтоб лучше загореть, сердился на него в духоту и солнцепек, улыбался ему в сильный мороз и смотрел на него в закопченное стекло во время затмения. А вообще-то я никогда специально не думал о нем: ни днем, когда оно над головой, ни ночью, когда оно уходит греть другим странам и материкам.

Но однажды… Однажды я все-таки понял, что такое для нас Солнце.

Мы с Ленькой отправились на рыбалку. Жгло Солнце. Шла вторая половина августа, жар был уже не тот, что в середине лета, но все же оно так припекало, что мы стащили рубахи, обвязали их вокруг пояса, и все свое позднее тепло Солнце отдавало нашим худым плечам и ключицам. Оно грело песок и отбрасывало вперед наши укороченные тени с удочками в руках.

И все-таки я еще не понимал, что такое Солнце!

Мы спустились к берегу Лучесы, прошли с километр вверх против течения и отыскали отличное место для рыбалки. Место было тихое, безлюдное. Склоны берега заросли ольшаником, красной смородиной и костяникой, а сам берег у переката был каменист. Там, должно быть, ходили несметные стаи пескарей, а чуть подальше, у глубокого тихого заливчика, благодатно желтел песок. В этом заливчике должен был брать окунь.

Стало совсем жарко. Мы с Ленькой сбросили брюки с майками и остались в одних трусах.

Чутье не обмануло нас: пескари клевали здорово. Мы ловили их с камней — огромных плоских глыбищ, похожих на слоновьи спины. Занесенные в эти края ледниками, они лежали в воде, и на них приятно было сидеть. Одного за другим нанизывал я на кукан пескарей, торкал палочку в узкую щель в камне: пескари, натягивая веревочку, уходили вглубь, а я поправлял червяка и снова забрасывал.

На соседнем камне так же уютно устроился Ленька и, судя по всему, дела у него шли не хуже, чем у меня.

Скоро мы проголодались. Закатав повыше трусы, мы слезли с теплых камней в холодную воду и побрели к берегу.

— Хорошо бы чайком побаловаться, — сказал Ленька, вонзая крепкие зубы в бутерброд с салом. — А то все всухомятку.

— Сейчас соорудим! — Я подошел к брошенным на песок брюкам и сунул руку в карман.

В кармане бренчали медяки, железная пуговица, огрызок карандаша и коробочка из-под вазелина с запасными крючками, грузилами и свернутой в колечко леской. Спичек в кармане не было.

Не оказалось их и в другом кармане. Что за дьявол! Ведь уходя из дому, специально зашел за ними на кухню. Неужели так и не взял?

— А ты не захватил?

— Забыл, — вздохнул Ленька.

— Тогда придется всухомятку. Котелок напрасно брали, и чай, и лавровый лист… И взять-то поблизости не у кого.

Лезть в воду после еды не захотелось, и мы ловили с берега. Поймали несколько плотичек и окуньков, а Ленька даже ершика подцепил — крошечного, иглистого, изогнувшегося запятой.

Солнце клонилось к горизонту. Похолодало.

Мы натянули рубахи, потом влезли в брюки и все сокрушались, что позабыли спички. Уж лучше б соль не взяли, чай оставили б на столе, а то — спички.

Над Лучесой повис туман. Мы быстро построили шалаш. Жаль вот, костра нельзя было разжечь. И попить чаю. Горячего, мутного, в который всегда неведомо откуда попадают иголки хвои и кусочки коры.

Быстро смеркалось.

— Что-то холодно стало, — поежился Ленька и полез в шалаш.

Я нырнул следом.

В шалаше было колко, темно и очень уютно. На землю легла ночь. Стало очень тихо. Даже Лучеса, клокотавшая днем в камнях, к ночи как-то примолкла, подобралась, притаилась.

• Предыдущая
• 18/33
• Следующая