Люди, которые всегда со мной - Абгарян Наринэ Юрьевна - Страница 42

• Предыдущая
• 42/55
• Следующая

Я обнимаю маму и гляжу через ее плечо. По улице, перекликаясь громкими звонками, проезжают желтопузые трамваи – таких трамваев в Кировабаде много, они ползают по городу большими толстыми гусеницами и греют свои бока на жарком солнце.

– Ай хала, Марьяиванна! – зовет бабулю соседка тетя Бэла.

Тетя Бэла высокая, грузная, с отечными ногами, большими руками и длинной косой. Коса тяжелая, пушистая, в крупный медный завиток. По вечерам тетя Бэла распускает ее, свешивается с балкона вниз головой и расчесывается деревянной расческой. Волосы подхватывает жаркий дух, поднимающийся с опаленной земли, и играет ими. Тетя Бэла похожа на старую русалку, и все, что осталось от ее былой красоты, – это живые, вьющиеся на горячем ветру водоросли волос.

– Ай хала, – кричит тетя Бэла, – Марьяиванна! Приходи ко мне на сырдак!

– Обязательно приду, – кивает бабуля и оборачивается к маме: – Вера, а на какое блюдо меня Бэла пригласила?

– На сырдак.

– Это жаренное в масле сладкое тесто?

– Нет, мама, это баклажаны с помидорами. Ты столько лет живешь в Кировабаде, могла бы уже выучить названия восточных блюд.

– Выучить-то выучила, но все равно путаю!

Два раза в неделю мы ездим на центральный городской рынок – за продуктами. Мама тянет меня за руку к фруктовым рядам, а мне хочется туда, где развалы плюшевых диванных подушек – лиловых, малиновых, канареечных, ярко-бирюзовых.

– Фу, какая безвкусица, – говорит мама.

– Мне просто посмотреть, – объясняю я.

– Нечего там смотреть, – отрезает мама.

– Ничяди?[23] – Молодая, красивая женщина перебирает персики длинными пальцами с переливающимися на солнце перстнями.

Торговка – смуглая старуха в цветастом платке, протирает краем рукава капельки пота над верхней губой – жарко. От такой жары спасает только горячее питье. Торговка доливает из термоса чаю в стеклянный стакан, шумно отхлебывает.

– Бир манат!

– Рубль? Чего так дорого? – отдергивает руку женщина.

– А чего в таких украшениях пришла? – отрезает торговка.

Женщина обиженно уходит. Торговка смотрит на меня поверх стакана. Громко хмыкает, выбирает самый большой персик, протирает ладонью и протягивает мне:

– Ал!

– Спасибо. – Я забираю персик. Он тяжелый и шершавый. От легкого прикосновения кожица слезает лохмотьями, открывая сочную мякоть.

– Тебе по двадцать копеек отдам, – говорит торговка маме.

– Я так бедно выгляжу? – смеется мама.

– Я всем по двадцать продаю. А этой, в кольцах, и за три рубля не отдам. Ишь, вырядилась!

– Адын няди? – обращается она ко мне, пока мама выбирает персики.

– Как тебя зовут? – переводит мама.

– Девочка, – важно отвечаю я.

– Гёзал эрмени[24], – одобрительно кивает торговка.

Мне часто снится город маминого детства – святые нищие на тротуарах пыльных улиц, огромные, в три обхвата, чинары, шумные базары в россыпи золотистого винограда и медовой хурмы.

Дохлая крыса в вонючем мусорном бачке – брюхо неожиданно розовое, беззащитное, лапы большие, страшные, тесно прижаты к туловищу. Бесконечно длинный хвост запутался в объедках.

Жаркие, жаркие июльские ночи – душные, вязкие. Чтобы спастись от жары, приходится смачивать простыню и накрываться ей. Пока простыня влажная – можно жить.

В Воих снах о Кировабаде я навсегда осталась маленькой. Зажигаю свечи в церкви Мец Жам – мне не хватает росту, я поднимаюсь на цыпочки, и мама заслоняет мою руку ладонью – чтобы я не обожглась о горящие свечи. Луплю крашеные яйца, а потом, пока никто не видит, быстро-быстро отковыриваю и съедаю краешек нарядной пасхи. Стою у высокой ограды могил. Дядя Миша протирает белым платком портреты на камнях. Платок покрывается бурыми пятнами, дядя Миша комкает его в руке, убирает в карман. Я читаю по слогам надписи на камнях: Оганджановы Шушаник, Араксия, Михаил, Андраник. Мелькумовы Лилия, Анна, Игорь…

Гуляю по жаркому городскому скверу. Протягиваю десять копеек мороженщице в застиранном до дыр белом халате. Пробиваю талон в веселом желтом трамвайчике. Подглядываю с бабулиного балкона, как старая русалка тетя Бэла расчесывает свои длинные волосы…

Вавилон моего детства – тебя не вернуть, не забыть, не отпустить.

И никогда. Никогда. Никогда – не простить.

Телефон зазвонил резко, среди ночи. Вера вскочила, машинально нашарила выключатель, но следом вспомнила, что света нет уже второй день – авария на подстанции. Пришлось пробираться к надрывающемуся аппарату на ощупь. Дети от назойливого звонка сонно заворочались в кроватях, затревожились.

– Мам? – позвала Нина.

– Я уже, спи, – Вера подняла трубку, – алло?

– Говорите с Невинномысском, – сквозь гул и треск проводов голос оператора связи казался совершенно безжизненным.

– Алло! Вера?

Вера рухнула на колени, прижала руку к горлу. Нашарила створку двери, толкнула ее, переползла в гостиную. Плотно, насколько позволял шнур телефона, прикрыла за собой дверь.

За окнами занимался поздний рассвет – серовато-грязный, мрачный. Стояла настороженная, гнетущая тишина.

– Але! Але!

– Миша? – заплакала Вера. – Живой!

– Слава богу, я до тебя дозвонился.

– Ты где?

– Мы у Васи. Я, Света, дети. Спаслись. Ну как спаслись… Нас просто загрузили в крытые грузовики и вывезли на аэродром. Света лежит в больнице – ей сильно досталось… – Миша осип голосом, заторопился. Вера испугалась – она отлично знала за братом эту черту – еще с детства, чтобы не выдавать волнения, он начинал тараторить и заглатывать окончания слов: – Ты не волнуйся за нее, врачи успокаивают, говорят – выкарабкается.

– Ма-амм. Мама? – с трудом выговорила Вера.

Телефон молчал несколько секунд.

– Мама осталась там.

Под ребрами лопнул огромный огненный шар. Вера резко согнулась, прижалась грудью к коленям, чтобы унять острую боль в сердце.

– Солдаты ездили по Кировабаду на бэтээрах, собирали по квартирам наших армян. На проспект Ленина они пробиться не смогли – там бесновалась толпа митингующих. Русских пока не трогают, Вера, но это пока. Я не хотел уезжать, но Света была очень плоха. Пришлось лететь с ними – боялся, что она не перенесет перелета.

Вера утерла ладонью слезы, отрывисто вздохнула. Уточнять, что именно случилось с женой брата, не стала. Жива, главное – жива. Остальное неважно.

– Думал – вывезу их в Ставрополь, оставлю у Васи и вернусь за мамой, – рассказывал Миша. – Но отсюда не получается улететь – рейсы в Кировабад отменены. Я чего решил, Вера. Надо попытаться через Товуз туда пробиться. Вылечу в Ереван. А оттуда – в Берд.

– Ты к нам не попадешь, перевал завалило снегом.

– А по шоссе?

– Шоссе в Ереван осталось на азербайджанской территории. Сейчас по нему опасно ездить. Рейсовые автобусы еще ходят, но все реже. Скоро и их отменят.

– Мне плевать, Вера. Я купил билет на ближайший рейс – на послезавтра. Вылетаю утром, в девять. Значит, при удачном стечении обстоятельств вечером буду у вас. А там что-нибудь придумаем. Времени у нас мало, дорога? каждая минута. Где Петрос?

– На дежурстве.

– Предупреди его. Скажи, чтобы послезавтра, ближе к вечеру, ехал на перевал. Где машина застрянет – там пусть меня и ждет. Я доеду из Еревана на такси, если дорога будет совсем завалена – отпущу машину, пойду пешком. Тридцать километров – не такой долгий путь.

– Одевайся теплей, на перевале очень холодно.

Миша рассмеялся – коротко, зло.

– Уехали в чем были. Дети вообще в домашней одежде. Возьму что-нибудь у Васи. Он рвется со мной, но я ему не разрешаю. Если что-то пойдет не так – он будет отвечать за моих детей и за Свету.

– Ваше время истекает! – проснулся бесстрастный голос оператора связи.

– Всё, сестра, целую. До встречи.

– До встречи. Будь осторожен.

• Предыдущая
• 42/55
• Следующая