Люди, которые всегда со мной - Абгарян Наринэ Юрьевна - Страница 38

• Предыдущая
• 38/55
• Следующая

Мне становится очень жалко нани. И я с разбега кидаюсь в ее объятия.

– Зато у тебя есть мы, нани. Теперь мы – твоя семья.

– Знаю, джигяр-балам, знаю.

Я обнимаю одной рукой нани, а другую протягиваю уста Саро, чтобы и его обнять. Он гладит меня по ладошке, целует ее. А потом быстро рисует пальцем на месте поцелуя крест. Я сердито отмахиваюсь, но уже поздно.

– Зачем ты так? – говорю ему.

– Мне для тебя ничего не жалко, – улыбается он.

Я не зря сержусь – если целуешь кого-то в ладонь, отнимаешь у него несколько дней жизни. А когда ставишь сверху крест – возвращаешь ему эти дни и добавляешь еще год. Из своей жизни. Зачем мне нужен год жизни уста Саро? Он и так старенький. Пусть лучше сам живет. Много-много лет.

Когда мы собираемся уходить, уста Саро вручает мне маленький сверток.

– Обещай открыть его, когда придешь домой, ладно?

– Ладно. – Я трясу тихонечко сверток, чтобы понять, что там внутри. Мало ли, может, что-то гремучее. Но сверток попался какой-то тихий, совсем не гремит.

– А спасибо сказать? – напоминает нани.

– Спасибо. – Я зарываюсь лицом в руки уста Саро, замираю на секунду – они пахнут деревом и дымом. Хорошо пахнут.

– Заходи к нам в гости, Сарибек, – говорит нани. – Что ты целыми днями сидишь дома, как одинокий сыч? Приходи вечером, с Овакимом в нарды поиграете, телевизор посмотрите.

– Да мне как-то неудобно навязываться.

– Я тебе говорю – приходи. Ты не тот человек, которому моя семья будет не рада.

– Ладно, приду. – Уста Саро подает нани жакет, а потом помогает мне застегнуть куртку. – В старости особенно тяжело быть одиноким.

– Это да, – нани мелко кивает, соглашаясь с ним, – нет ничего печальнее старости. Знаешь, что я тебе скажу, Сарибек? Если бы человек не знал горя, он бы, наверное, не старел.

– Правда твоя, Тамар.

Уходя, я цепляю взглядом висящий на стене перевязанный черной лентой портрет. Это жена уста Саро, Ноя. Глаза у нее большие и немного грустные. Волосы собраны в строгий пучок. На вороте платья – круглая брошь. С верхнего угла портрета свисают четки. Крестик на четках деревянный, легкий. От распахнутой входной двери тянет осенним ветром, и подхваченный этим ветром крестик качается туда-сюда. Туда-сюда.

Теперь у меня есть свои собственные часы. Круглые, красивые, с тонкими стрелочками. Одна стрелочка длинная, а другая короткая. Вместо застежки на ремешке кнопка. Это так здорово, никакой возни. Раз – застегнул ремешок, раз – отстегнул.

Я глазам своим не поверила, когда развернула сверток. Решила, что уста Саро по ошибке положил туда часы. Но нани сказала, что они предназначены мне. И помогла надеть их на руку. Я приложила часики к уху. «Тик-так, тик-так», – отозвались они.

Никто из взрослых еще не вернулся с работы, поэтому я побежала хвастаться Боцману. Но Боцмана часы не заинтересовали – он просто обнюхал их, коротко гавкнул – и убежал облаивать гусей старушки Анико через забор. Вот даже не знаю, чем эти гуси не угодили ему. Ко всем остальным домашним животным у Боцмана очень уважительное отношение, особенно к коровам. Но вот гусей он на дух не переносит.

– Нани, ай нани!

– Чего тебе? Не путайся под ногами, сейчас Вера с Татой вернутся, надо им стол накрыть.

– А можно я позвоню уста Саро?

– Хочешь поблагодарить его?

– Ага.

– Ну пошли. – Нани вытерла краем фартука руки, направилась в гостиную. Нацепила очки, долго шуршала страницами телефонной книги, наконец нашла нужный номер.

– Ты мне говори цифры, я сама наберу, – попросила я.

– Ладно. Набирай. Два…

Я нашла цифру два, вставила в круглую дырочку палец, крутанула диск. Нани следила, чтобы я не ошиб-лась в наборе цифр.

– Набрала два? Молодец. Теперь набирай дальше. Один. Девять. Семь. Один.

– Все?

– Все. Есть гудок?

Я кивнула – трубка в ухе звучала длинными мерными гудками.

– Але? – отозвался дед Саро глухим, незнакомым голосом. – Слушаю вас!

– Уста Саро, это ты? – удивилась я.

– Нет, это черная собака, – рассмеялся уста Саро. – Конечно, это я, кто же еще может в моем доме подходить к телефону?!

– У тебя голос другой.

– Это потому, что я через провода с тобой разговариваю.

– Уста Саро, спасибо большое за часы. Они мне очень понравились!

– Да? Очень рад. Носи на здоровье.

Я помолчала.

– Не знаю, что тебе еще сказать, уста Саро.

Трубка отозвалась довольным уханьем.

– От радости потеряла дар речи?

– Ага, – расплылась в улыбке я.

– Ну беги, егоза. До свидания тебе.

– До свидания!

На кухне пахло бараниной и рисом. Нани накрывала стол – зелень, сыр, соленая капуста, камац мацун, хлеб.

Я встала у окна, выставив перед собой руку – чтобы легче было любоваться часами.

– Что-то мама с Татой долго не идут!

– Это потому, что сегодня у них педсовет, – отозвалась нани. – Скоро уже будут.

В другое время я бы поинтересовалась, что такое педсовет, но сейчас не стала. Мне главное дождаться возвращения взрослых, чтобы похвастаться часами. Это надо же, как мне сегодня повезло! И в гости сходила, и сладкого поела, и подарок такой получила!

Время тянется медленно. Даже медленнее, чем в жизни. Переминаюсь с ноги на ногу, выглядываю своих – идут? Не идут. Ну и ладно, я подожду. Я умею ждать.

Иногда мне снится один и тот же сон. Я уже выучила его наизусть, поэтому знаю, что будет сначала, а что – потом. Я его боюсь ужасно, этого сна, и, когда он начинает мне сниться, принимаюсь плакать. Тихо, наверное, плачу, поэтому мама с папой не слышат меня. Если бы услышали – прибежали бы и разбудили. И забрали к себе.

От этого сна не помогает ничего – ни разноглазый зайчик, ни книжка со сказками, ни кукла с бантом в волосах. Банта, правда, теперь у куклы уже нет, я его где-то потеряла и не могу найти.

Сначала в этом сне все такое мирное и красивое – светит солнышко, дует ветер. Над нашим домом проплывают облака. Тата возится с тестом, мама чи-тает. Нани перебирает шерсть. Я подхожу к ней, чтобы взять клочок шерсти, и вижу, что руки у нее в крови. И шерсть вся в крови. И тут я начинаю плакать. Потому что знаю, что сейчас побегу к маме, а ноги мои будут подкашиваться, я буду падать, и расстояние между нами, вместо того чтобы укорачиваться, будет удлиняться. И добежать до мамы я не смогу. Я буду звать ее, но она меня не услышит, а книга в ее руках будет сочиться кровью. И Тата будет месить красное от крови тесто.

Потом я резко оказываюсь в нашем саду. Лежу на земле, спрятавшись за старую грушу, тихо всхлипываю про себя. Знаю – шуметь нельзя, а то меня найдут. А если не шуметь, то, может, они не найдут меня, и тогда я выживу. Я чувствую резкий запах земли – острый, неприятный. Так пахнут большие лужи, когда долго не высыхают. Гнилью и картофельной ямой.

Потом раздается громкий треск, я выглядываю из-за груши и вижу, как рушится наш дом. Поднимается большое облако пыли, и оттуда выныривает огромный турки затик. Жук такой большой, что подпирает спиной небо. Он топчет наш дом своими тяжелыми лапами, и каждая его лапа как большая гора. Он громкий и красный, этот жук. А из глаз его валит черный дым.

И я лежу за грушей, тихо скулю и жду, когда он придет и затопчет меня.

Иногда, когда мы с мамой одни и рядом совсем никого нет, она называет меня по имени.

– Ниночка, – говорит она тихим голосом, аккуратно выговаривая каждую букву моего имени так, будто всякий раз свыкается с ним, – Н-и-н-о-ч-к-а.

Я взбираюсь ей на колени, обнимаю за шею.

– Мамочка, – говорю ей, – мамочка.

Она до сих пор не привыкла, что меня так зовут.

Папа рассказывал, что дед хотел назвать меня в честь своей мамы, Сирануйш. Потому что я очень на нее похожа. Но моя мама захотела по-другому. Она, наверное, думала, что если меня назвать Ниночкой, то сестре моей это понравится.

• Предыдущая
• 38/55
• Следующая