Недолгий век зеленого листа - Друцэ Ион Пантелеевич - Страница 19

Георге шел медленно, вразвалочку, за своей телегой, запустив кнут за голенище, и тоска, довлевшая над всем этим полем, постепенно, шаг за шагом, овладевала его духом. То, что происходило с окружающей землей, происходило, как правило, и с ним самим. Причем он смутно понимал, что это только начало, а что будет потом и с ним и с его землей, одному богу известно.

Шесть подвод из Валя Рэзешь катят по длинному, усохшему на солнцепеке холму, и, кажется, ни конца этому холму, ни края. Собственно, спешить тоже было некуда. Раз в неделю, у кого были лошади, получали наряд на общественные работы. Теперь вот наступила его очередь. Мешок плевела для лошадок, краюха хлеба для ездового — и пошла, старая кляча! Едут за дровами в Цаулянский лес. Давно уже повыяснили, кто что курит; повстречали чернобровую молодку, несшую своему мужу еду в поле. Начали подбивать бросить мужа и поехать с ними, да ничего не вышло. Есть которые предпочитают быть верными. Потом долго хвалили чью-то ясеневую оглоблю, хвалил ее и сам хозяин, но так и не сказал, где стянул ее.

С запада поплыли черные тучи и зашили все небо. Вдруг стемнело, а из-за холмов дул ветер, подметая дорогу; в долине меж старых одиноких фруктовых деревьев показался заброшенный домик, совершенно без окон.

«У нас народ уже возвращается с поля», — подумал Георге. Было как-то странно, что после дня работы он не распряжет лошадей, не вымоется до пояса и, надев чистенький пиджак, не выйдет на перекресток, раздумывая, в какую бы сторону пойти.

Обернулся, пытаясь отыскать меж холмов господарскую могилу, с которой видно было их село. Но ничего нельзя было разобрать в той стороне — темнота уже поглотила и холмы и долину.

Георге остановился, поджидая подводу, следовавшую за ним. Ее хозяин только что подобрал кусок проволоки и сматывал ее.

— Для хозяйства, баде Васыле?

— Э, собираю… — смутился тот. — Иногда требуется кусочек проволоки, а если его нет, то откуда взять? Ты мне его дашь, что ли? — И сам ответил: — У тебя его тоже нет.

Вытер руки о штаны, которые ему обычно заменяли носовой платок, отчего вечно лоснились на коленях.

— У тебя нет газеты? А то я скручиваю из книги. Мне ее привез тесть из Бельцов. Не знаю, на каком языке написана, не разберу. Но и для курева не годится.

Закурили.

— В нашей стороне, кажется, дождь.

— Что ты говоришь? — Васыле передвинул цигарку во рту и снял шапку, как будто она мешала ему разглядеть, что делается у него в деревне. — Чтоб мне лопнуть, если не идет дождь!

Вскочил на телегу, закричал:

— Эй, у нас идет дождь!

Стали вспоминать, кто что забыл на дворе, а бадя Васыле на всякий случай переложил спички во внутренний карман. Только Скридон лежал, вытянувшись, на повозке и успокаивал всех:

— Пусть льет, нам-то что?

Он на днях закончил сеять гречиху и поэтому лежал беззаботно, надвинув кепку на глаза.

Дорога, одолев наконец этот нескончаемый холм, выбралась на равнину. Георге подбежал к своей телеге, вскочил на нее и подхватил вожжи. Лошади пошли рысью. Впереди показалась темная полоса леса. Скридон приподнялся на локте и спросил всезнающего Васыле:

— Цаулянский, что ли?

— Он самый! Вставай и погоняй скорее, сейчас доедем.

Скридон заорал не поднимаясь:

— Ну-у, вы, кале-е-ки!

Цаулянский лес все ближе и ближе. Георге видит, что он уже совсем рядом, но почему-то ему все равно. Вытащил из соломы фуфайку и набросил на плечи. Вдруг впереди, над лошадиными головами, замаячил облик юной, печально-задумчивой девушки, и как бы дорога ни петляла, она упрямо витала впереди телеги, как херувим. Она была почти родной, и, как ни странно, ему бесконечно хотелось расстаться с ней. Вот так, без каких-либо причин и объяснений расстаться, а потом всю жизнь носить в своем сердце эту сладкую боль несостоявшегося счастья…

Как и все молодые, он любил себя страдающим, и всю дорогу его волновала какая-то грустная мелодия, было чего-то жаль, то ли бадю Васыле, у которого нет в доме куска проволоки, то ли этот заброшенный, пустующий домик в поле, то ли того единственного друга, который был и которого уже нету.

Дул ветер, подметая дорогу, заметая следы телег, следы ног, клонил до земли стебелек подсолнуха, выросшего самосейкой на краю дороги. До чего мир велик, говорил этот подсолнух, росший на обочине дороги, и до чего одиноко живое существо в этом мире!

Едва нагрузили подводы, как на поляну, где они остановились, вышел Скридон, волоча по земле мешок.

— Что у тебя там, Скридон?

Скридон не знал, сколько еще вопросов последует, и потому опустился на свой мешок.

— Мох.

— Мох? Зачем он тебе?

— Устрою постель. Сколько можно, товарищи, на жестких досках спать?! Вот будет благодать! Такой мяконький, — Скридон засунул руку в мешок и, блаженно улыбаясь, ощупывал мох, словно приглашал и остальных полюбоваться его сокровищем.

К ночи прояснилось. Ветер чуть шевелил косматые шапки дубов, пропуская по звездочке сквозь густую листву.

Стали укладываться на ночь. Бадя Васыле принес Скридону пенек — может, пригодится вместо подушки.

Внезапно из-за деревьев показался старичок с топором, заткнутым за пояс. Старичок шел быстро, не глядя под ноги, не оглядываясь. Видно, хорошо знал лесные дороги. Пересек поляну; здороваясь, шляпу не снял, даже руку не поднял, чтобы хотя бы сделать вид, что собирался ее снимать. Вдруг остановился у телеги Скридона, посмотрел на лошадь, у которой вспухла бабка передней ноги. Положил руку на спину лошади и, видя, что она не прядет ушами, — смирная, значит, — нагнулся и потрогал опухоль.

— Это твоя лошадь? — спросил он Скридона, который устраивал под телегой постель.

— Скажем, моя! Ну и что?

— Ты не смазывал ей бабку дегтем?

— Нет.

— Смажь. Пройдет.

И пошел было дальше. Но не успел сделать двух шагов, как остановился возле телеги Васыле, пораженный чем-то.

— Эй, вы, чья телега?

— Моя.

— Чего ж ты поставил ее на могиле?

— На какой могиле?

Мигом все собрались вокруг телеги. И только тогда разглядели рядом черневший деревянный крест.

— А кто здесь лежит?

— Девушка наша… из Цау.

— Отчего же ее похоронили в лесу?

— А то где же? Здесь нашла она свой вечный покой…

Старик нажал плечом на задок телеги и сдвинул ее с места. Все взялись ему помогать и откатили телегу в сторону, Васыле, быстро подняв кнут, который лежал возле креста, шепотом спросил:

— Мош, а что же тут стряслось?

— Сын лесника ее застрелил. Он ухаживал за ней три года. — Старик оперся на телегу и закурил цигарку. — Большая любовь была. Потом парня забрали в армию, а родители тем временем выдали ее насильно за другого, за нелюбимого.

— Ну-ну?

— Так вот. Там, в армии, узнал он об этом. Вернулся и дал ей знать, чтобы она пришла сюда, на поляну. Здесь они встречались.

— И он застрелил ее?

— Говорят, сама попросила…

Сонная ворона свалилась с ветки и бешено забила крыльями.

— А куда девался сын лесника?

— И он тоже здесь…

Старик подошел к могиле, поднял несколько соломинок, упавших с телеги Васыле.

— Большая была любовь… Красивые были оба. О них и песню сложили…

У старика дрогнул голос, и он, качая головой в такт, допел песню уже про себя. Потом передвинул за поясом топор и не спеша зашагал прочь. И долго еще мелькала меж стволами древних дубов его белая рубаха.

— Видели, до чего доводит любовь? — в ужасе спросил Скридон.

С обеда ни у кого крошки не было во рту, и, хотя перед приходом старика многие уже стали развязывать свои котомки, теперь никто не брался за еду. Сидели молча, каждый думал о цаулянке. Из глубины засыпающего леса доносился шепот, тихий, как колыбельная песня. Дубовые стволы таяли в ночной темноте, и откуда-то снизу слышались глухие удары топора.