Национал-большевизм - Устрялов Николай Васильевич - Страница 47

Такова борьба номер первый. Можно ли теперь о ней говорить серьезно? Кажется, уже сами творцы парижского «Национального Комитета», ее отстаивавшие, убеждаются друг за другом по очереди в никчемности своей затеи…

Белых армий нет. Врангелевцы рассасываются по всевозможным Бризилиям, остатки восточного фронта распыляются, разлагаясь от бездействия, тоски генеральских дрязг в Приморье. «Платцдармы» белого движения уничтожены, и заграничные покровители не собираются их реставрировать.

Период интервенции миновал, сколько бы ни кликушествовал о «крестовых походах» г. Мережковский. По-видимому, даже и Япония будет рано или поздно вынуждена под давлением общей обстановки освободить оккупированный ею кусочек русской территории (и тогда — прощай приморский «оазис»!). Мировое общественное мнение глухо к покорнейшим просьбам и истерическим заклятиям известной группы русских изгнанников, и наивны ее мечты, что эту глухоту возможно побороть одним лишь языком[127]. Существенные элементы европейской бюрократии — рабочие круги — недвусмысленно сочувствуют русской революции, и хотя сочувствие это в значительной мере пассивно (ни о каком подражании «русскому опыту» сейчас, очевидно, не может быть и речи), — но его все же достаточно, чтобы парализовать какую бы то ни было прямую борьбу держав Антанты с Россией.

Что же касается военных заговоров внутри самой страны, то их заведомая бесплодность также ясна сама собою. Они дорого обходятся, и не улучшают, а лишь ухудшают положение: больше всего им радуется Чрезвычайка, озабоченная продолжением своего существования и чующая, что уже истекают, наконец, ее «судьбой отсчитанные дни»…

Остается последняя ставка старой тактики — карлики санитарного кордона, уцелевшие благодаря нашей гражданской войне. Но и они — плохая опора. Ни желания, ни, главное, сил нет у них для новой борьбы. Они предпочитают беседы с Караханами и Ганецкими.

«Давить гадину» определенно некому и явно нечем.

Но если бы даже и удалось каким-либо чудом гальванизировать труп бело-интервентского движения, — к чему привело бы оно? По всем данным, доходящим из России, там оно встретило бы решительный, дружный отпор. И проснувшееся патриотическое чувство, и естественный инстинкт самосохранения элементов, связанных или связавших себя с революцией, и справедливая боязнь социальной реставрации — все это объединилось бы в борьбе с новой авантюрой. Она была бы на руку лишь левым коммунистам: вновь неизбежно воскрес бы «военный коммунизм», вновь обрели бы социально-политический базис сторонники экстремистской политики, и та благотворная эволюция Москвы, которая ныне заставляет говорить о «сумерках революции», была бы искусственно сведена на нет. На ликвидацию нового бессмысленного пароксизма болезни ушли бы те силы и средства, которые ныне еще сохранились в стране и представляют собою основу ее органического выздоровления.

Господа Бурцевы, Врангели, Меркуловы и разные старо— и нео-монарихисты являются, таким образом, лучшими союзниками и помощниками тех коммунистов, кои заражены «детской болезнью левизны». Они вольно или невольно хотят быть Иисусами Навинами, затягивающими революционный день[128]. Они упорно «ловят за фалды» покидающий Россию коммунизм. Но — тщетно!

Говорить серьезно о «борьбе» в прежнем смысле слова теперь уже, конечно, не приходится.

Но есть еще борьба номер второй. Борьба не белая, а зеленая. Не «генеральская», а «демократическая». Не интервентская, а чисто домашняя. Тот пресловутый «зеленый шум», который воспевает Савенков и которым его пылкие дальневосточные поклонники готовы были недавно наслаждаться даже в номерах портартурских отелей. Или — в несколько иной концепции — та «народная борьба», о которой философствует академичный П.Н. Милюков и мечтают романтические эсеры. Борьба с большевистской диктатурой «для народа и через народ». Ни Врангель, мол, ни Ленин, ни царь, ни комиссар.

Этот зеленый лозунг несколько более свеж, чем белый. Но реальный его смысл при нынешних условиях не менее безнадежен.

Если П.Б. Струве назвал первую стадию русской революции «пугачевщиной во имя социализма», то зеленое движение можно было бы назвать пугачевщиной во имя народоправства. Теперь мы имеем уже достаточно данных, чтобы оценить природу этого движения. По существу своему она столь же далека от народоправства, чем от всякой другой государственно-правовой категории.

Вместе с тем вполне обозначилось и ее реальное бессилие. Все эти Махно и Антоновы ни в какой мере не смогут служить фактором объединения и прочного, положительного успеха. Они безыдейны и поэтому в конечном счете бессильны. Никакой «ставки» ставить на них нельзя: они всех обманут и все предадут.

Какой же смысл имеет потакание такой «борьбе»? Может ли она приблизить час падения ненавистных большевиков? Отнюдь нет: население, наученное горьким опытом, не верит уже никаким повстанцам и определенно ориентируется на сильнейшего, т. е. на советскую власть. Оно не хочет ни зеленой анархии, ни красных карательных экспедиций. Разве вот последним нужна наша неопугачевщина: если городские чрезвычайки жаждут интеллигентских заговоров, то деревенские каратели естественно заинтересованы в мужицких «восстаниях». Не по большевизму, а только по стране бьют стрелы «патриота» Савинкова.

Но, быть может, в определении народной борьбы нужно исходить не из факта наличной партизанщины, а из нормы желательных организаций. П.Н. Милюков и пражские эсеры готовы как будто вместо зеленого знамени выбросить красное, как в Кронштадте. Но разве не ясно, что время Кронштадта уже миновало? Больше того: разве не ясно, что победа Кронштадта была бы великим несчастьем для России? Его красное с прозеленью знамя быстро превратилось бы в зеленое, пробудив всероссийскую пугачевщину и затопив в потоках крови те реформы, которые сейчас проводятся сверху, при полном сохранении «революционного порядка» и основ государственной дисциплины. Прочтите «Правду о Кронштадте», изданную кронштадцами в Праге, — и вам станет ясно, могли ли бы эти наивные люди править государственным рулем.

Какое же содержание вкладывают теперь в лозунг «борьба» П.Н. Милюков и эсеры? Если они по-прежнему имеют в виду конкретную подготовку на русской территории всеобщего организованного вооруженного восстания, то их деятельность в своем практическом осуществлении ничем не будет отличаться от савинковского бандитизма и сведется лишь к поддержке выдыхающейся большевистской «Вохры». Для национальных интересов России толку от этого будет немного. Всякое потрясение государственных связей в настоящий период нашей революционной истории не облегчит и не ускорит, а лишь затруднит и затянет процесс перехода страны от состояния революции к нормальной жизни.

Но, быть может, лозунг «борьба» допускает еще иное толкование?

III

Мы переходим к борьбе номер третий. Она выгодно отличается от первых двух более трезвой оценкой собственных возможностей и похвальным сознанием бесполезности бренчать оружием при создавшейся ныне в России обстановке. Это — борьба путем всестороннего бойкота и жестокой словесной критики советской власти. Иногда кажется, что именно эту форму борьбы выдвигают за последнее время Милюков и его единомышленники, разочаровывающиеся в пути каких бы то ни было вооруженных выступлений. Даже на страницах «Руля», охладевшего к Врангелю и всегда отвергавшего зеленые безобразия, можно как будто отметить подчас наличность аналогичных настроений (при резком разногласии с Милюковым в положительной программе). Настроения эти вообще усиливаются в эмигрантской среде, что видно хотя бы даже по местному «Русскому Голосу», утратившему всякий курс, «по совести не знающему, где сейчас искать просвет» и превратившемуся в мешанину сумбурных, взаимно исключающихся тактических рецептов. Заколыхались, заерзали на камнях своих рыцари Гринвальдусы…