Весна в Карфагене - Михальский Вацлав Вацлавович - Страница 27

• Предыдущая
• 27/61
• Следующая

Сашенька приготовилась к разговору с его женой, к объяснению. Когда шла сюда, все представляла, что скажет ей Софочка и что она скажет Софочке, даже если придется во всем признаться. Словом, думала и воображала она одно, а получилось совсем по-другому.

Светлые июльские сумерки нежно скрадывали очертания домов, воздух был напоен благодатью летнего вечера, ароматами большого города, звоном трамваев, редкими сигналами автомобилей, цоканьем копыт по мостовой – тогда еще не был списан гужевой транспорт, тогда на нем держалось многое – все подвозы к магазинам, к рынкам. Сашенька шагала по любимой Москве как во сне, не разбирая дороги, не "куда глаза глядят", а "куда ноги несут", а глаза ее глядели как бы внутрь случившегося с ее Домбровским, только о нем она и думала: где он? Как он? Чем она может ему помочь?

На другой день Сашенька опять пошла к Софье Абрамовне. Та пообещала узнать место его заключения.

– Я все узнаю, деточка, – заверила Софья Абрамовна. – Есть у меня один человек. Так что иди, собирай посылку. А то, что не встретилась с Софочкой, может, оно и к лучшему, между прочим.

– Мне все равно, – сказала Сашенька.

– Я тебя понимаю, – вздохнула Софья Абрамовна.

"Конечно, сейчас она постарела, но, наверное, какая красивая была женщина!" – подумала о Софье Абрамовне Сашенька.

И та будто услышала ее мысли. Приветливо улыбнулась и произнесла как-то очень просто, очень буднично, безо всякого наигрыша:

– Да, и я была молодой…

– Соберем все как надо, – сказала мама, – я знаю, что надо. Носки, мыло, махорку…

– Он не курит, – перебила ее Сашенька.

– Это неважно. Махорку он всегда сможет обменять у курящих на то, что ему нужно. Еще пошлем соль, хотя бы два-три спичечных коробка. Еще сахар. Еще носки теплые – это я быстренько свяжу…

– Но сейчас лето?

– Ну и что? За летом придет осень, а там и зима. Еще хорошо бы обувку. Какой у него размер ноги?

– Откуда я знаю!

– Ну ничего, можно на номер-другой побольше. Например, возьмем сразу сорок третий или даже сорок четвертый. Ботинки на крепкой подошве, а лучше кирзовые сапоги. Еще портянки. Еще хорошо бы кусок сала. А больше, пожалуй, и не возьмут. И так я много наговорила. Да, конечно, сухарей. Сухари всегда нужны.

– Ма, а вкусненького?

– А там любая крошка вкусненькая. Ладно, начнем собирать – видно будет.

– А пирожков? Ему очень нравятся твои пирожки. Он их всегда хвалил.

– Можно и пирожков. Пирожки пропадут не сразу.

– А почему они могут пропасть?

– Во-первых, может слопать охрана. Во-вторых, после того, как ты передашь свою передачку, она попадет к нему не раньше, чем через несколько дней.

– Почему?

– Пока проверят. Да то, да се. Там каждый кусочек на просвет смотрят – вдруг диверсия. Правда, сейчас война, может, у них что-то меняется. Дело может обернуться по-всякому. Так что охрана сейчас должна дрожать не меньше узников. Немцы, если так и дальше пойдет, в ноябре уже будут на нашем пороге. Немцы умеют воевать. Хотя их умный Бисмарк и просил никогда не воевать с Россией, но они его не слушаются. За четверть века второй раз полезли на нас. Дураки.

– Ма, а ты веришь в нашу победу?

– Я! Конечно. Даже если сдадим Москву. Однажды уже сдавали…

– Но он же ни в чем не виноват, я уверена!

– Конечно, не виноват. А они и не ищут виноватых. У них другие задачи.

– Как ты во всем разбираешься? Ты ведь газет не читаешь, радио не слушаешь? Почему ты так уверенно говоришь?

– Смешная ты, доченька. Зачем мне газеты, когда у меня свои глаза, свои уши, своя голова на плечах? Думаешь, все под гипнозом? Нет. Таких, как я, тоже много. Сегодня многие понимают все так, как будет сказано об этом во всеуслышание во всех газетах, лет через двадцать. Многие все понимают, но молчат. Жизнь дороже, даже такая…

– А почему ты считаешь, что лет через двадцать что-то изменится?

– Почему? Да потому, что, слава Богу, ничто не вечно. И раньше бывали тираны и рабство. Пока тиран жив, все клянутся ему в любви. А как только мертв… тогда только ленивый не лягнет мертвого льва.

– Ма, не обижайся, но как-то не верится…

– Верится не верится, а все будет именно так, как всегда бывало – все вернется на круги своя.

– Я его очень люблю. Мне так стыдно… А он сможет хоть когда-нибудь меня полюбить? Ма, ты все знаешь…

– Дело, дочка, не в нем. Главное, чтобы любила ты. Любовь – это как талант… дается не каждому. А я его ведь совсем не знаю. На вид человек приличный, и люди о нем говорят хорошо, и хирург он замечательный. Не знаю… Главное, чтобы любила ты. Ему бы живому остаться.

– Неужели ты думаешь?..

– Ну а чем он лучше других замученных? Все они жертвы Молоха.

– Но должны ведь разобраться… Обязаны…

– Ой, дочка, какая ты у меня маленькая, какая маленькая!

– Ма, я уйду на фронт. Я подала заявление.

Мать промолчала, отошла в темный уголок комнаты, куда почти не доходил свет из их знаменитого окошка в потолке.

– Ты не обижайся…

– На что мне обижаться? Ты дочь боевого адмирала. Твой дядя Женя погиб в морском бою с немцами пятого ноября четырнадцатого года. Он писал историю Черноморского флота. Она была у Машеньки в картонке, может быть, ей удалось вывезти… Я уверена, что Маша где-то там, за границей. Вчера я видела ее во сне – живую-здоровую, сильно повзрослевшую. Еще бы не повзрослеть. Сейчас ей тридцать шесть лет. Она, должно быть, красавица. Дай Бог ей счастья!

– Неужели Машенька за границей?

– Уверена. Иначе бы она мне так не снилась. Иначе я бы давно почувствовала ее гибель. Нет-нет, она жива и здорова. А что, тебя могут отпустить из больницы? Разве здесь сейчас мало работы?

– Работы полно. Хирургов не хватает, операционных сестричек тоже. Поток раненых очень большой… Но я мечтаю уйти на фронт. Ты против?

– Как же я могу быть против? В нашей семье все были военные. Защищать страну, даже такую… наш долг. Сейчас не до распрей, сейчас речь идет о судьбе России. Уже второй раз за четверть века немцы ставят нас на край. Но мы, дочка, выстоим. Ну а если уж тебе суждено попасть на фронт, у меня к тебе только одна просьба.

– Какая?

– Не пей спиртного.

– Да ты что?

– Не пей спиртного. Ни в коем случае! Никогда! Ни при каких обстоятельствах! Поклянись!

– Я, конечно, клянусь, но…

– Саша, я знаю, будет тяжело, а ты не пей.

– Ну, ма!

– Не пей спиртного. Я знаю, что такое война, а ты не пей, для женщины это смертельно.

– Да что ты говоришь, мамочка, зачем же я буду пить спиртное?!

– Нет, нет, я знаю, что говорю. Ты поклянись не мимоходом. Скажи: "Мама, я клянусь, что не буду пить спиртное на фронте".

– Хорошо. Мама, я клянусь, что на войне не буду пить спиртное.

– Вот и славно. Я знаю, что говорю. Фронт, госпиталь, передовая – это море спирта.

– Но я же сказала, ма…

– Сказала. Поклялась. Вот и хорошо. С Богом![26]

– Он у меня всегда перед глазами. Ночью он мне снится. А когда проснусь, все равно не уходит. Смотрю на небо – и он на небе, смотрю на дерево – и его глаза среди листвы, смотрю вдоль больничного коридора – и он там мелькает. Он всегда, везде, понимаешь? Может, я ненормальная, ма?

– Нет. Ты нормальная. И это все нормально. Просто ты о нем много думаешь.

– Да, думаю о нем постоянно, я не могу не думать о нем… У него две дочки, мне стыдно, но я не могу ничего сделать с собой, меня ничто не остановит, хоть пять дочек! Я их тоже буду любить! Он намного старше меня, ну и что?!

– Конечно, ничего, доченька. У нас порода такая. Есть женщины, которым нужны мужья-мальчики, нужны ведомые, а есть такие, как мы, которым нужны старшие, нужны ведущие или хотя бы равные. Нельзя сказать, что хорошо, а что плохо. Просто так есть и так будет всегда.

• Предыдущая
• 27/61
• Следующая