Оранжевый портрет с крапинками (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 8
- Предыдущая
- 8/120
- Следующая
Глафира тихонько закашляла-захихикала. А Настя смотрела серьезно и вопросительно.
Я, конечно, уловил в песне намек. Мне как раз было девять лет и девять месяцев. Но ни обновки, ни особой ласки я пока не видел, поэтому ответил уклончиво:
— Хорошая песня. Только непонятная какая-то. И грустная…
— Ох, батюшки, «грустная», — забубнила старуха Степанида. — Будто есть нам с чего веселиться-то…
— Кабы кто развеселил, — поддержала ее Глафира. — А то мы только и знаем песни выть… Хоть бы ты, Тополёк, рассказал нам что хорошее.
Она впервые назвала меня так ласково. И я от благодарности сразу сказал:
— Я рассказывать плохо умею, а книжку могу почитать, если хотите.
— Какую книжку-то? — оживленно спросила Настя. И даже веретено остановила.
Я мысленно перебрал свои любимые книги. «Робинзон» и «Гулливер», пожалуй, не годились. «Тимур и его команда» тоже не для такой обстановки. «Морские рассказы» Станюковича? Нет, это не для ведьм. И я вспомнил Пушкина. «Повести Белкина»! Там есть рассказ «Гробовщик». Про мертвецов и всякие страхи. Наверно, ведьмам понравится.
— Сейчас принесу! — Я поднялся с табуретки.
— Сбегёт, — нерешительно сказала Степанида. — Он ведь нас все ишшо опасается…
— Да вернусь я, честное пионерское!
— Зачем бегать-то, — возразила Настя. — Ты вспомни, какая книга и где она. Получше вспомни…
— Да помню я!
— Эта, что ль? — Настя махнула веретеном, и знакомые «Повести Белкина» в старых коленкоровых корочках оказались на краю стола.
— Ой… — сказал я с испугом. Это было первое явное колдовство, которое сотворили на моих глазах ведьмы. Глафира самодовольно кашлянула. Степанида покряхтела:
— Вот и читай теперя, как хотел, неча бегать-то…
И я стал читать «Гробовщика» вслух. Негромко, старательно, с выражением. Когда я читал его раньше (один, вечером), было жутковато, а сейчас нисколечко, хотя рядом были ведьмы, и волшебство, и вообще сказка.
Слушали меня внимательно. Даже Степанида не кряхтела и не охала. Но когда я кончил, она завозилась и недовольно сказала:
— Ну чё… Тута все дела известные, лучше бы чё другое. Чувствительное…
Глафира скрипуче хихикнула, а Настя проговорила вроде бы в шутку, но с капелькой смущения:
— Нам бы, бабам, про любовь чего-нибудь.
Я немножко обиделся за Пушкина, но сказал, что пожалуйста, можно и про любовь. И прочитал «Метель». Эта повесть ведьмам понравилась.
Глафира проворчала:
— Ну, Тополек, ты это… да… — И закашляла как-то по-особому. А Степанида сняла очки и достала из-под безрукавки большущий платок, от которого на всю баню запахло ржавчиной…
— А я раньше-то и не слыхала, что Пушкин повести писал, — со вздохом сказала Настя. — Думала, он только стихи…
— Стихи-то у Александра Сергеевича тоже есть чувствительные, — проговорила из-за платка Степанида.
А я, утомленный чтением, вдруг понял, что ужасно хочу спать. Хотел спросить, можно ли пойти домой, да лень было. Хорошо сидеть, закутавшись в пушистый Настин платок и привалившись к стенке…
— Робёнок-от спит совсем… — подала голос Глафира.
— Пусть, — отозвалась из уютного сумрака Настя. — Я его сама…
И я утонул в дремоте. И проснулся солнечным утром в своей постели.
«Повести Белкина» оказались на месте — на этажерке рядом с «Робинзоном» и «Гаврошем».
«Значит, все-таки приснилось», — подумал я. И сам удивился, что мне чуточку грустно.
На всякий случай посмотрел под крыльцо: там ли мешок с пухом?
Мешка не было. Но не было там и другого барахла, которое валялось раньше. Видимо, тетя Тася устроила чистку и все оттуда выкинула.
Скоро я перестал думать о приснившихся ведьмах. Мама послала меня за керосином, а после обеда я помчался на улицу Герцена, и там до вечера мы были заняты разными важными делами: сперва стреляли из рогаток по аптечным пузырькам, потом гоняли в сквере у цирка драный резиновый мяч, потом сидели на крыльце, а дядя Боря рассказывал нам, как устроены фокусы знаменитого циркового артиста Мартина Марчеса… А уж после ужина (когда дядя Боря покормил меня жареной картошкой с луком) была на улице игра в попа-гонялу. Это по дороге две команды гонят палками круглую короткую чурку. Крики на весь квартал и пыль клубами.
Наконец мне попало битой по ноге (по самой косточке — ой-ей-ей…), и я вспомнил, что пора домой.
Когда я, хромая, добрался до Нагорной, были сумерки и меня ждала нахлобучка. Потому что меня черти где-то носят до ночи, а мама должна сходить с ума от беспокойства.
От нахлобучки и боли в ноге настроение у меня было скверное. Я бухнулся в постель, пошмыгал носом и будто провалился в темную яму. Не увидел никаких снов: ни про часы, ни про ночные страхи, ни про ведьм… Но через ка-кое-то время (уж не знаю, через какое) меня разбудил стук.
Я проснулся сразу. Стучали в стекло. Тихонечко. Лампочка на улице не горела, в синем ночном окне я увидел черную голову в платке и плечи. Сердце прыгнуло туда-сюда, хотя я почти не испугался. Сразу узнал Настю.
Зябко ежась и хромая, подошел я к окошку, неслышно отворились створки, которые обычно скрипели.
— Чё не приходишь-то? — шепотом спросила Настя. — Надоело с бабками сидеть? Ты уж не кидай нас пока… Хоть книжечку дочитал бы…
Она говорила не сердито, а вроде бы с неловкостью.
— Али все еще боишься? — спросила она.
— Да не боюсь я… Я не знал, что сегодня тоже надо. Часов-то не было…
— Зачем им каждый-то раз появляться? Ну, пойдем?
Спать уже не хотелось, и я был не прочь навестить ведьм. То ли немножко привязался уже к ним, то ли просто сказка приманивала. Но на всякий случай я сказал:
— Нога болит…
— Где болит? Ну-ка дай…
Я поставил ногу на подоконник. Настя взяла меня за щиколотку горячими пальцами, тихонько погладила припухшую косточку, дунула на нее:
— Ну вот, больше и не болит.
— Ой… В самом деле не болит… Книжку брать?
— Возьми, Тополёнок, — ласково сказала она. — Да оденься, зябко сейчас.
Я натянул штаны, дернул со спинки стула ковбойку. Легкий стул опрокинулся, грохнул. Я обмер.
— Да не пугайся, — сказала в окошке Настя. — Никто до утра не проснется, я свое дело знаю…
Свечи в баньке на этот раз горели совсем неярко, зато месяц за окном стал пухлый, больше половинки, и светил, как фонарь. От него на серебристой пряже загорелись искорки. Одна свечка стояла на краю стола, Глафира пристроила рядом зеркальце, чтобы на книгу падало больше света. Я, хотя и одетый, кутался для уюта в Настин платок и читал повесть «Выстрел». Веретена тихо жужжали. Степанида шумно вздыхала, Глафира покашливала, Настя сидела неслышно…
Я дочитал до половины, когда снаружи послышались чьи-то шумные, даже нахальные шаги, завизжала дверь в предбаннике… Я ужасно перепугался: решил, что это меня ищут. Вот влетит-то! Я был уверен, что обязательно влетит, если узнают, что провожу время с ведьмами.
Под потолком зажглась яркая лампочка. На пороге появился дядька. Первое, что я испытал, — это радость: дядька был незнакомый. А потом уж разглядел его подробно.
Гость был в длинном черном пиджаке, к которому прилипли травинки. В жеваных парусиновых брюках. На шее — тощий полуразвязанный галстук. И сам дядька — тощий, длинный и мятый. С острым, вытянутым лицом и горбатым, скособоченным носом. Только прическа его с пробором была аккуратная, даже прилизанная. Блестела под лампочкой.
Дядька покачнулся и веселым голосом сказал:
— Мое почтение, красавицы… «Три девицы под окном пряли поздно вечерком…»
— Тьфу на тебя, окаянный! — рассердилась Глафира. — Чё шляешься по ночам? Свет погаси!
— Виноват-с… — Лампочка погасла. Дядька шагнул к столу. — «Кабы я была царица, говорит одна девица…»
— Кабы я была царица, — пробубнила Степанида, — на порог бы тебя не пускала…
— Степанида Инок… ик… кентьевна внешне всегда строга, — известил нас дядька. — Но в глубине души она человек… ик… редкой доброты и ик… красоты. И я уверен, что она мне даст сегодня десять рублей. И Настенька даст… А два рубля у меня есть…
- Предыдущая
- 8/120
- Следующая
