Стеклянный шарик - Лукьянова Ирина - Страница 18

• Предыдущая
• 18/21
• Следующая

Макс пришел и лизнул Асину ногу. Ася почесала ему нос, Макс зажмурился.

— Вот блин. Так и знал.

— Что?

— Да сносить надо все на фиг и заново ставить.

— Уходишь?

— К Саньку схожу, свои дискеты забрать.

Он ушел, аккуратно закрыв за собой дверь, и не сказав, когда вернется. Макс вспрыгнул Асе на колени. Ася обняла его и заплакала еще громче, навзрыд. Макс ни шиша не понял — перевернулся и подставил живот — чеши.

Вадим пришел вечером.

— Почему на столе поводок лежит?

— Потому что я не положила его на место, — процедила Ася.

— Трудно было положить?

— Тебе нельзя жить с людьми, — сказала она.

— Я предупреждал, — ответил он. — Я не люблю людей.

— Я знаю, — сказала она. — Я тоже.

— Тогда чего спрашиваешь?

— Ты никогда не думал, что это неправильно?

— По отношению к чему?

— К абсолютной истине.

— Абсолютной истины нет, — он всунул дискету в дисковод, дисковод зашумел и защелкал.

— С точки зрения эволюции тоже. Уметь жить с вещами и зверями — это простое умение. А с людьми — сложное. Отказываться от людей ради зверей — это ради простого, а ради вещей — это ради примитивного.

— Ты почему-то и примитивного не умеешь, у тебя вещи по всей квартире скачут, — пробормотал Вадим, уже сосредоточившись на мониторе, где по черному фону побежали белые значки.

Ася молча взяла у него со стола поводок. Макс запрыгал, думая, что его сейчас возьмут гулять. Ася повесила поводок на вешалку, присела, погладила Макса. Он заскулил, поднимая морду и прижимаясь к Асиным ногам.

Ася встала, вздохнула, провела рукой по короткой таксячьей шерсти. Взяла телефон, ушла с ним на кухню, закрыла дверь. Сидела, смотрела на него, смотрела, придумывая, что сказать. Так и не придумала, просто стала набирать мамин номер.

После восьмого они все ушли. Вяльцева ушла, Палей ушла, Иванова, Михайлов, Заварзин, — все. Никитько погибла. Егоров ушел, — зачем-то к экзаменам голову обрил налысо. Бирюкова, Алексеенко, Симонов, Ельцов. Ася еще думала, не забудет никого, а никого помнить уже не хотела. Чернов еще в марте в колонию попал, Иванцова бросила школу, в июне родила. Да все, считай, ушли, из «б» человек шесть или семь в девятый пошли, остальные ашки.

С ашками то было прекрасно, что они не трогали. К девятому классу уже как-то никому не хочется выяснять отношения на кулаках, или кому хотелось — те ушли, но Асе стало жить полегче. Она выгородила себе огромное личное пространство и расположилась в нем со всеми своими обкусанными ручками и заляпанными тетрадями без обложек. С ней никто не сидел.

Это и обидно было, что с ней никто не сидит, временами хоть вой от тоски. И счастье: никто не гудел под ухо, не мешал заниматься своим делом, вот хоть Бунина под партой читать на физике, или смотреть в шею Астапову, который сидел впереди. Астапов явился в прошлом году из прекрасного ниоткуда, а не взялся из скучных ашек, с которыми почти не о чем было разговаривать, потому что Ася и не знала никого из них, и привыкла к гордому бэшному мнению, что все ашки ничтожества, говорить не о чем. В самом деле, о бэшках в школе говорили всегда, на учкомах, советах дружины, педсоветах, на комитете комсомола, — наконец, бэшек просто не стало, они почти в полном составе ушли. На прощанье плакали. Иванова и Бирюкова завязали хвосты по бокам, как принцессы в советском кино, нацепили капроновые банты и гольфы на свои волосатые ноги, размер 39. На последнем звонке обнимались с Палей, и черные ручьи текли по их щекам, и они их вытирали тыльными сторонами ладоней. А Вяльцева подошла, большая, как медведица, и обняла Асю на выпускном — ну какой там выпускной, ладно, — так себе, вручили аттестаты за восьмой класс, а потом дискотека.

Ася изумилась. Внутренние датчики опасности сработали: вторжение в личное пространство, враг. Ася сжалась и приготовилась к худшему. Вяльцева крепко сомкнула теплые объятия, в которых Ася так и стояла столбом. От Вяльцевой густо и знойно пахло духами «Пуазон». От Аси пахло «Юрмалой номер два».

— Ну давай, Асюш, — сказала Вяльцева мягким голосом со слезой. — Звони, не забывай. Жалко, мы мало дружили.

Вяльцева развернулась, как медведица, и погребла ногами прочь, ссутулив широкую спину в батистовом платье.

Ася стояла столбом: батистовое платье ей не идет — ей бы олимпийку — нет — неужто я все это время ошибалась — нет — о Боже что они включили за идиотскую песню — нет — наверно надо догнать и сказать — нет, а что я скажу — нет — неужто я все это время ошибалась — я ошибалась — и друг был рядом??? — нет, нет, нет, не может быть, нет, нет, нет. Она затрясла головой, как делала всегда, когда говорила про себя, шепотом, вслух, громко вслух: нет, нет, нет!

Лет этак через двадцать она научится не стоять столбом и не трясти головой, а слегка кривить морду и констатировать: когнитивный диссонанс.

Звонить Вяльцевой она не стала, так и не разгадав загадку последнего объятия — Вяльцева пошла обниматься с Ивановой и Бирюковой. Потом уже, лет через пятнадцать, Ася случайно встретила Вяльцеву, красивую, хорошо подстриженную, успешную кадровичку в крупной компании, — и деловой костюм уютно сидел на ее широких, наклоненных вперед плечах, и волосы, когда-то сальные, сосульками, были идеально чистые, и никаких следов угрей под умело наложенным макияжем, и они зашли в кафе на бизнес-ланч, кто бы мог подумать, бизнес-ланч с Вяльцевой.

Асе было физически нехорошо от присутствия Вяльцевой, от нее исходила древняя, детская, иррациональная угроза: уходи, будет больно. Опасность, опасность, надрывался внутренний голос.

— А мужа я выгнала, надоел, — улыбнулась Вяльцева обезоруживающе. — А у тебя что, рассказывай?

— А у меня дети, — сказала Ася. — Мальчик и девочка. В школе. Школа заколебала.

— Да, — вздохнула Вяльцева. — Школа заколебала.

— Да, — вздохнула Ася. — Еще как. А у тебя кто?

— А у меня сын, — сказала Вяльцева. — В пятом классе.

— А у меня в шестом.

Вяльцева молча копала тирамису, но не ела — как будто у нее росла внутри головы мысль, и ложку нельзя было в рот совать, чтобы мысль прежде времени не выскочила. Ася вспомнила прочитанную книжку по популярной психологии и заставила себя заткнуться, потому что хотела рассказать, как именно ее заколебала школа, а у Вяльцевой росла мысль.

— А я в школе всегда хотела с тобой дружить и все время тебя боялась, — сказала Вяльцева и сняла губами тирамису с ложки. Ложка была маленькая, а рука у Вяльцевой большая. Раньше у нее были некрасивые ногти лопатками, а теперь красивые накладные.

— Почему? — изумилась Ася.

— Ну ты такая была… не знаю… нездешняя… такая умная, такая принципиальная. Я себя все время чувствовала как дворняжка… что все делаю не так, — Вяльцева улыбнулась и посмотрела как-то, правда, дворняжковыми глазами.

Когнитивный диссонанс, подумала Ася. Это я тебя боялась, а не ты меня.

— Я помню, написала стих, чего-то там такое про любовь, — Вяльцева поднесла ложку ко рту, но не занесла ее в рот, а так и держала. Ложка подрагивала на весу. — Ужасно хотела тебе показать, но так и не показала.

— Почему?

— Что критиковать будешь, и окажется, что это плохо. Я помню, тебе однажды свой песенник дала, а ты в нем все ошибки исправила зеленой пастой. И я его потом выбросила, потому что я его перестала любить. Он какой-то гадкий такой оказался, глупый и пошлый.

— Боже, какая я была дура, — фыркнула Ася (дура, дура, дура безнадежная, и всегда такая была).

— Ну так я и забоялась, что стих сразу окажется плохой, а он правда был из рук вон, «сердце стучит только о нем, сердце стучит ночью и днем», — Вяльцева выронила ложку и принужденно рассмеялась. — И что ты его разругаешь, а мне мой мальчик разонравится.

— А кто был твой мальчик, сейчас уже можно спросить?

— А помнишь, был такой в а-классе Сережа Астапов? Который к ним в начале восьмого пришел?

• Предыдущая
• 18/21
• Следующая