Стеклянный шарик - Лукьянова Ирина - Страница 10

• Предыдущая
• 10/21
• Следующая

Бабушка уже обзвонила всех ее подружек, достала из кладовки фонарь и теперь стояла на крыльце, стирая мелкие слезы согнутым пальцем и соображая, куда теперь идти.

Скрипнула калитка. Босые ноги прошлепали по дорожке.

— Ася! Ты где была! Я тебя по всему городу ищу! Как так можно, почему не сказала! — бабушка развернула Асю и влепила ей шлепок. Ася заревела.

— Я просто в другую сторону пошла…

— В какую другую сторону? Где тебя носит, я уже два часа бегаю! И что еще во рту такое! Сколько раз говорила — не суй в рот всякую дрянь, мало тебе стоматита на той неделе было?

— Бабушк…

— Дай сюда! Живо! Ну-ка плюнь!

Бабушка подставила жесткую ладонь к Асиному подбородку:

— Ну!

— Тьфу, — Ася покорно вытолкнула шарик изо рта.

Бабушка гневно размахнулась и запустила шарик далеко в малину Еремеевны.

Ася отчаянно зарыдала.

— А почему босая? Господи Боже мой, с сандалями что? Стой тут, кофту надень, холодно. Я воды согрею ноги мыть.

Ася уставилась на темное пятно за темным забором, где так внезапно и нелепо пропал ее шарик вместе с пришельцем, садами, замками и светящимися водопадами.

Бабушка принесла таз с теплой водой, ветхое полотенце и Асины тапки, поставила таз на крыльцо. Заставила Асю как следует вымыть руки, помыла ей ноги, вытерла. Согрела остывший ужин, который обиженная Ася еле тронула, напоила горячим молоком и уложила спать.

И пока бабушка отмывала на кухне в тазу навоз от ее сандалии, Ася лежала, глотая слезы и глядя сквозь заросли комнатного жасмина на голубой шарик луны, и думала, что надо бы завтра слазить в малину к Еремеевне.

Утром Ася туда слазила, оцарапала все руки и ничего не нашла. На бабушку она еще много лет обижалась и горевала по утраченному шарику.

Зато она точно знала, что пришелец был с Луны, и что именно с Луной теперь, особенно в полнолуние, надо налаживать телепатическую связь.

Когда Бирюкова упала, она стала похожа на человека. До этого она была похожа на Иванову, на Палей и на Вяльцеву.

В пятницу восьмые классы сняли с уроков и объявили осенний кросс в парке. Бессмысленней кросса бывает только осенний кросс, а бессмысленней него только осенний кросс в парке.

В парке надо дышать и смотреть. Там поздний мятый шиповник выбирается из бутона, как имаго, там опавшие листья на жухлой траве оторочены белыми иглами, как костюм снежинки дождиком по подолу. Там кленовый кустик в диапазоне от розового до багрового — багряного — включая чистый алый, как лавка шелков у Грина: «он он различал цвета: красный, бледный розовый и розовый темный, густые закипи вишневых, оранжевых и мрачно-рыжих тонов»… Там снежноягодник висит надутый, зеленовато-белый, и ждет, когда его соберешь в ладонь, холодный и упругий, и будешь пыкать его ногой на асфальте, носком кеда, постукивая по штучкам и кучкам, пык, пык, пык.

Егоровна жилистой рукой достает секундомер.

Но можно сойти с дистанции.

На месте сельской церкви построили ДК, кладбище закрыли, а могильные плиты выворотили, и стал очаг культуры в городской черте. Теперь в парке рыли траншею и валялись битые серые камни — «фена Федото» «1878 — 19…»

До кросса они стояли и ржали. Никитько сказала, что мальчишки нашли череп и им кидались, а Вяльцева орала из-за кустов, чтоб прекратили, а Бирюкова смотрела вдаль с презрением.

Брезгливое презрение — когда они так смотрели, из-под этого взгляда надо было уходить, а то проест насквозь. А Никитько старалась, но не умела, она хохотала и повизгивала, выражая энтузиазм. А может, в нее кинули черепом Аграфены Федотовны.

Жанна Егоровна свистнула, построила, первая пятерка пошла, вторая на старт, Михайлов, а ну вышел из строя, сейчас к директору пойдешь с объяснительной. Это не я, Жан Егорна, а я не буду выяснять кто, на тренировку оба можете не приходить. Ну чо вы, Жан Егорна, а ты ваще кретин.

Третья пятерка пошла, Ася! Ася Николаева, особое приглашение надо? На старт, внимание, марш!

Режет бронхи, колет печень, очень острый воздух, и ногу больно, очень больно, растяжение голеностопа на левой, колена на правой.

Второй круг. Николаева, подтянись! Жан Егоровна, у меня ноги обе растянуты, я не могу. А ты через не могу.

«Старт» на асфальте масляной краской, полоса, трещина в асфальте два, листья крутит впереди, три, Михайлов пошел на третий круг, он выбрасывает ноги, как лошадь, а я не побегу больше, я сойду с дистанции и буду пыкать снежноягодник.

Тренированная Бирюкова в голубой олимпийке идет на третий круг за Михайловым. Тренированная Бирюкова капитан школьной сборной по баскетболу, куда меня взяли запасной, и то когда Никитько заболела.

— С дороги, — свистит Бирюкова, размеренно вдыхая, зимой они так пыхтят «лыжню», и безнадежно отставшие суетливо отскакивают в снежную пыль, уступая лыжню им, взмыленным и обледеневшим, мужественно фырчащим, пропускают их, свирепых и ритмичных, упруго свистящих лыжами и пружинящих палками, и суетливо возвращаются на лыжню, теряя свои секунды и минуты.

Привычно шарахнулась, пропуская Бирюкову, у нее шнурок развязан.

— Бирюкова, шнурок на левой!

— На х** шнурок! — Бирюкова идет на рекорд, она доказывает Михайлову.

Навернулась она на полной скорости под горку, прогремела по неровному асфальту коленями, сшаркала кожу на буграх ладоней до алого мяса, приложилась даже скулой, на которой остался серый, тонко-полосатый асфальтовый след. Даже смотреть — сводит в животе, как на качелях.

Подойти — на х** пошлет. Подойду.

Бирюкова не послала. Она еще ничего не поняла и не видела, кроме тьмы в глазах, и когда тьма расползлась, у Бирюковой открылись слепые глаза и стали зрячие. Бирюкова их всегда держала полуприкрытыми, а они голубые, как олимпийка.

А нижняя губа, всегда поджатая, кривилась и дергалась сама по себе, как у Паши-маленького с третьего этажа, когда он скандалит со старшей сестрой. Бирюкова всхлипнула, сморщилась, и по щеке поехали мелкие слезки, прям на асфальтовый след, уййй.

Бирюкова была не то что не страшная, а маленькая какая-то и вся в крови.

— Руки покажи.

Она послушно протянула руки ладошками вверх, как в первом классе санитару, она же, кстати, тогда и ходила с повязкой — красный крест на белом. Руки ободраны, но не кровят. Щека тоже.

Дыры на растянутых коленках темно-синих треников намокали черной бирюковской кровью. Внутри дыр она была красная, конечно.

В заднем кармане платок, на ногах эластичный бинт. Сняла носок, закатала штанину, размотала бинт — холодно стало ногам и слишком просторно, как из дома выгнали. Обулась. Платок зубами пополам порвала.

Мимо протопала Вяльцева, проскакала Алексеенко, как на тренировке.

Вяльцева на бегу:

— Лен, ты чо?

— Ничо, нормально.

Вяльцевский топот утих, Алексеенко не топает, она газель из легкой атлетики.

— Ногу давай.

Бирюкова молча выдвинула ногу. Половину платка к коленке, примотать бинтом поверх штанины, потом вторую.

Глаза у Бирюковой стали ясные и яркие. Ресницы, когда мокрые, слипаются стрелочками. Глаз мокрый, прозрачный и колючий. Морда красная, слезы текут, всхлипывает штатно. Вообще как человек. Понятная.

— Встать можешь?

— Не знаю.

— Давай, я держу.

— Ой, мля!

— Что?

— Рука!

— Давай другой.

— Ага, могу.

— А идти?

— Попробую.

— Погоди, шнурок.

Завязала бирюковский шнурок.

Никитько, Романов, за ними Михайлов на четвертый круг. Бирюкова глаза вытерла, отвернулась.

— Ну и что мне с тобой делать? Бирюкова, полуфинал через неделю!

— Не знаю.

— Николаева, может, ты с ней доедешь до травмпункта?

— Конечно, Жан Егорна.

— Да не, Жан Егорна, не надо.

— Повыступай, Бирюкова. Полуфинал через неделю, ты мне в команде нужна. Живо к врачу.

К травмпункту трамвай, пять остановок мимо школы, позвякивая, и совершенно не о чем говорить.

• Предыдущая
• 10/21
• Следующая