Плащ и шпага - Ашар Амеде - Страница 34
- Предыдущая
- 34/64
- Следующая
— Но завтра, граф? Когда пьеса будет разыграна?
— Это значит просто оскорблять Провидение: думать, что оно так и оставит в затруднении честного дворянина. Вот и Кадур тебе скажет, что если нам суждено быть спасенными, несколько жалких монет ничего не прибавят на весах, а если мы должны погибнуть, все наши сбережения ни на волос не помогут!
— Что написано в книге судеб, того не избежишь, — сказал араб.
— Слышишь? Ступай же, говорю тебе, ступай скорей!
Коклико только в отчаянии развел руками и вышел, оставив на столе кое-какие остатки золотых и серебряных монет, которые Югэ поспешил смахнуть рукой к себе в карманы.
Действительно Орфиза де Монлюсон задумала устроить сцену у себя в отеле и, чтобы обновить её выбрала героическую комедию и сама занялась раздачей ролей между самыми близкими своими знакомыми. Граф де Монтестрюк, граф де Шиврю, кавалер де Лудеак, даже сама принцесса Мамьяни должны были играть в этой пьесе, навеянной всемогущей в то время испанской модой. Надо было совершенно подчиниться её фантазии и не спорить, иначе она могла тотчас же выключить из числа избранных.
— Судя по всему, сказал кавалер своему другу Цезарю, нам то с тобой особенно нечему радоваться. В этой бестолковой пьесе, которую мы будем разыгрывать среди полотнянных стен в тени картонных деревьев, тебе достанется похитить красавицу, а Монтестрюку — жениться на ней. Как тебе это нравится? Что касается меня, то осужденный на смиренную роль простого оруженосца, я имею право только вздыхать по моей принцессе. Меня просто удивляет, как серьезно наши дамы, Орфиза и Леонора, принимают свои роли на репетициях. И нежные взгляды, и вздохи — все у них только для героя!
— Ты не можешь сказать, что я пренебрегаю твоими советами, — отвечал Цезарь. — Но всякое терпение имеет пределы, а репетиции эти произвели на мой рассудок такое действие, что я решил скорее приступит к делу: как только разыграем комедию, я покажу себя гасконцу, а там — будь, что будет!
— Ты сам увидишь тогда, быть может, что и я не терял времени. Не на одни тирады и банты оно у меня ушло.
Дело в том, что уже несколько дней Лудеак общался с каким-то авантюристом, таскавшимся повсюду в длинных сапогах с железными шпорами и при длиннейшей шпаге с рукояткой из резной стали. Он был сложен, как Геркулес, и встретить его где-нибудь в лесу было бы не совсем безопасно. Он всегда был вооружен, как рейтар накануне похода. Лудеак водил его с собой по лучшим кабакам Парижа и очень ценил этого капитана д`Арпальера, заслуги которого, уверял он, были плохо вознаграждены правительством короля.
Все знакомые Лудеака не могли понять, зачем он таскает с собой повсюду ненасытный аппетит и неутолимую жажду этого свирепого рубаки, напоминавшего героя тридцатилетней войны.
Граф де Шиврю должен был узнать об этом подробно утром в тот самый день, когда назначено было представление, для которого лучшие модистки Парижа резали на куски столько лент и дорогих материй.
В это самое утро к нему вошел кавалер де Лудеак и, приказав подать завтрак, очень старательно затворил все двери.
— Я всегда замечал, — сказал он, — что обильный и изысканный стол способствует рождению мыслей и дает им возможность укрепиться: поэтому мы с тобой и станем толковать между этим паштетом из куропаток и блюдом раков, да вот этими четырьмя бутылками старого бургондского и светлого сотерна.
Он приступил к паштету и, налив два стакана, продолжал:
— Я говорил тебе на-днях, что не потерял даром времени, сейчас ты в этом убедишься. Что скажешь, если мы превратим милую комедию, в которой будем показывать наши скромные таланты, в самую очаровательную действительность?
Цезарь взглянул на Лудеака.
— Не понимаешь? Хорошо, я тебе растолкую. В нашей комедии, неправда ли, есть варварский паша, роль которого ты призван исполнить, похищающий, несмотря на её крики, благородную принцессу, которую он намерен сделать своей женой на турецкий лад.
— Ну, знаю! Ведь я же сам буду декламировать две тирады во вкусе актеров Бургонского отеля: одну — описывая свою пламенную страсть, а другую — выражая свою бешенную ревность.
— Ну вот! Благодаря моей изобретательности, мавританский паша в самом деле похитит Орфизу де Монлюсон в костюме инфанты. Когда же ей дозволено будет приподнять свое покрывало, вместо свирепого Абдаллы, паши алжирского, она увидит у своих ног милого графа де Шиврю. Остальное уж твое дело.
— Я отлично понимаю эту развязку, которая так приятно поправляет пьесу, и охотно к ней присоединяюсь, но какими средствами думаешь ты достичь такого изумительного результата?
— Средства очень просты и могут тебя позабавить. Мне попался под руку человек, созданный богом специально, чтобы выручать из затруднительных положений. Это — солдат, готовый помогать за приличную награду. Мне кажется, что он когда-то кое-что значил у себя на родине. Несчастье или преступление сделали его тем, что он теперь. У меня все предусмотрено: я рассказал ему о наших делах. Он подберет себе нескольких товарищей без предрассудков, проберется в отель Авранш, где его никто не заметит среди суеты и шума, расставит своих сообщников по саду или рассеет их между прислугой и, по условленному заранее сигналу героиня комедии, вышедшая подышать свежим воздухом, попадет в сильные руки четырех замаскированных молодцов, под предводительством моего капитана. Он становится во главе процессии и в одну минуту они укладывают её в заранее приготовленную карету со скромным кучером, которая будет ожидать рыдающую красавицу за калиткой, а ключ от этой калитки уже у меня в кармане.
Лудеак налил стакан бургондского Цезарю и продолжал:
— Меня уверяли, что похищенные невинности не слишком долго сердятся на прекрасных кавалеров, умеющих выпросить себе прощение за такое огромное преступление. А та как я никогда не сомневался в твоем красноречии, то, мне кажется, что разрешившись несколькими залпами вздохов, Орфиза де Монлюсон простит, наконец, герцога д`Авранш.
Последние слова вызвали улыбку у Шиврю.
— Ну, а если кто-нибудь рассердится и обнажит шпагу? — сказал он. — Об одном уже нам известно, что он не в состоянии понять всей остроумной прелести твоего плана.
— Тем хуже для него! Не твоя ведь будет вина, если в общей свалке какой-нибудь ловкий удар научит его осторожности! Я не вижу в этом ничего сомнительного.
— Да и я тоже. Впрочем, если припомнишь, ещё когда я решил, что Орфиза де Монлюсон должна переехать в Париж, у меня уже тогда зарождалось нечто похожее.
— Значит, это дело решенное, и я могу сказать своему капитану, чтобы он строил батареи?
— По рукам, кавалер! Дело, правда, не совсем чистое, но ведь пословица гласит: кто не рискует, тот не выигрывает.
— За твое здоровье, герцог!
Лудеак осушил до последней капли вино из всех бутылок и, поправив шляпу кулаком на голове, сказал в заключение:
— Вот ты увидишь сам сегодня вечером, какой я оруженосец!
К началу представления блестящая толпа собралась в отеле Авранш. Внимательный наблюдатель мог бы заметить среди пышно разодетого общества сухого, крепкого и высокого человека с загорелым лицом, которое украшали длиннейшие рыжие усы с заостренными концами. Одетый в богатый костюм темного цвета и закутанный в бархатный плащ, он шептал что-то на ухо каким-то темным личностям, которые затем рассыпались по саду или втирались в толпу лакеев, толпившихся у дверей.
Этот высокий человек встретился раз и с Лудеаком и обменялся с ним несколькими словами вполголоса, после чего Лудеак возвратился, напевая, за кулисы.
Шиврю в мавританском костюме ожидал только сигнала, чтобы выйти на сцену.
— Все идет хорошо, — шепнул Лудеак, подойдя к нему.
— Что вы говорите? — спросила Орфиза, окруженная двумя или тремя горничными.
— Я говорю, что все идет отлично, — отвечал Лудеак. — Мне кажется даже, что последствия этого вечера превзойдут все наши ожидания.
Раздались три удара и спектакль начался.
- Предыдущая
- 34/64
- Следующая
