Доблестная шпага, или Против всех, вопреки всему - Ашар Амеде - Страница 38

• Предыдущая
• 38/126
• Следующая

Оба солдата взяли по лопате, и могила была быстро засыпана.

Арман-Луи закрыл лицо руками и зарыдал.

— Вы не причините ему зла? — снова спросил паренек, стоя рядом с Рено. — Без него у моей матери не будет и куска хлеба.

Когда пастор ушел, Арман-Луи присел на ствол огромной груши, сломанной снарядом.

— И что ты скажешь теперь? — обратился он к г-ну де Шофонтену.

— Это был храбрый воин, — тихо проговорил Реноё6 все ещё глядя на могилу. — Открытое сердце, верная и благородная рука! Если Святой Петр не распахнет для него во всю ширь врата рая, то, от имени моего покровителя Бога Фехтования, скажу, что он не прав и это не по-христиански.

— Бог примиряет меня с такой вот его смертью! — сказал Арман-Луи.

— Гм! — хмыкнул, все ещё дрожа, Каркефу.

Наступило непродолжительное молчание. Затем Рено, встряхнувшись, — как солдат после мгновений, отведенных ему для печали, возвращается к существующей реальности, — взял своего друга за руку.

— Послушай! Мертвые мертвы — я обращаюсь к живым! Его преосвященство господин кардинал де Ришелье, главнокомандующий королевской армии, хочет тебя видеть.

— Меня?! — удивился Арман-Луи, подняв голову.

— Тебя лично и никого другого. Я рассказал ему твою историю, и он поспешно отправил меня к Твоей Милости послом. Ну же, пойдем скорее!

— И ты хочешь, чтобы я пошел к кардиналу черным от пороха и вымазанным в солдатской крови?

— Пойдем, говорю тебе! У Его преосвященства нет предрассудков.

Арман-Луи посмотрел на могилу, где покоился г-н де Шарней.

— Прощай! Я постараюсь быть таким, каким был ты! — сказал он. И, отряхнув пыль со своих ног, спросил Рено:

— Не знаешь ли ты о чем хочет поговорить со мной кардинал?

— Нет.

— Иди. Я пойду за тобой.

Кардинал жил в гостинице, стены которой уже пошли трещинами от взрывов пушечных ядер, но она была ещё вполне обитаемой. По двору прохаживались туда-сюда офицеры, пажи, мушкетеры, слуги. Г-н де Шофонтен назвал свое имя и имя г-на де ла Герш мушкетеру, дежурившему у двери Его преосвященства.

Уже в следующее мгновение в комнате, где сидели в ожидании оба друга, появился секретарь и пригласил г-на де ла Герш.

Рено стукнул Армана-Луи по плечу.

— Ели министр назначит тебя королем Франции и Наварры — сказал он, — назначь меня капитаном разведки.

Дверь открылась, и г-н де ла Герш вошел к министру. Он застал его подписывающим депеши, на которые секретарь ставил королевскую печать.

— Сударь, я к вашим услугам, — сказал кардинал г-ну де ла Герш.

И пальцем указал ему на стул.

Арман-Луи сел.

Кардинал передал с секретарем четыре или пять депеш, затем жестом удалил его. Наконец он подошел к гугеноту, занятому тем, что рассматривал этого человека, перед которым трепетала вся Франция.

— Сударь, я знаю, кто вы, откуда и что вы сделали.

— Тогда я спокоен, монсеньор.

— Это доказывает то, что вы были неспокойны, идя сюда.

— Это правда: я был вашим врагом, а вы победитель. И кроме того, я погубил около пятисот солдат Вашего преосвященства. Быть может, подумал я, вам захочется наказать меня в назидание другим, и предать смерти не тех из нас, кто лучше защищал Ла-Рошель, исполняя свой долг, но того, кто случайно оказался у всех на виду. Поэтому, когда я последовал сюда, к вам, за господином де Шофонтеном, я уже принес свою жизнь в жертву.

— Ошибаетесь, сударь. Вы действовали как храбрый солдат, и государя, перед которым пали ваши крепостные стены, зовут Людовик Справедливый. К тому же Ла-Рошель взят. И нет больше во Франции ни католиков, ни гугенотов. Все, кто жив и на ногах, лишь слуги короля. Хотите служить в рядах моих мушкетеров? Одно из ваших пушечных ядер лишило меня капитана, почти такого же отважного как вы. Хотели бы вы поднять его шпагу?

— Спасибо, монсеньор. Так вы будете отмщены как военный?

— Как священнослужитель, сударь.

— Прекрасно. Я хочу заверить вас в своей вечной признательности вам… Я не забуду вашей благосклонности… Я клянусь вам…

— Я знаю это.

— Но, с сожалением, хочу сказать вам также, что, к несчастью, я не смогу принять ваше предложение.

— Как?!

— Я покидаю Францию.

— И вы уезжаете Швецию, не так ли?

— Да.

— Почему?

Г-н де ла Герш покраснел.

— Я понял вас без слов. Ах, молодость, дела сердечные! — с улыбкой сказал кардинал. — Какая крепость прочнее, чем эта? Я не намерен покорять её, сударь. Капитан, чья рука была бы во Франции, а сердце в Швеции, был бы плохим солдатом. Езжайте! Но прежде я хочу представить вам доказательство моего уважения к вам. Как вы посмотрите на то, если я передам с вами одно письмо, чем вы окажете услугу королю.

— Приказывайте.

Кардинал сел за стол, написал несколько строк, скрепил их своей подписью и печатью и сказал, вручая письмо г-ну де ла Герш:

— Я полагаюсь на вашу дворянскую честь: доберетесь с этим письмом живым — отдадите его королю Густаву-Адольфу, и никому другому, будь это хоть канцлер Оксенштерн; если же вы погибнете — оно должно погибнуть вместе с вами.

— Клянусь вам, все так и будет.

— Теперь — в путь, сударь. И если когда-либо в этих дальних странах вам изменит удача, вспомните, что во Франции для вас всегда есть место в армии и должность при Королевском дворе.

Арман-Луи встал — перед ним был великий министр, кардинал, государственный муж, известный как великий гений и искусный политик. Он почтительно поклонился, спрятал письмо на груди под камзолом и вышел. — Ну что? — спросил его Рено. — Ты уже король?

— Пока нет, — смеясь ответил Арман-Луи.

— Пока, но кем ты будешь в ожидании этой должности?

— Никем. Я остаюсь тем, что я есть, путешественником.

— Ты уезжаешь? В Вену, в Мадрид, в Гаагу? Говори же, я сгораю от любопытства!

— Мой бедный католик, я возвращаюсь в Швецию!

— Ты неисправим! — тихо проговорил Рено, и у него сразу же пропал восторженный настрой.

Потом он улыбнулся:

— Ты, конечно же, увидишь Диану, то есть мадемуазель де Парделан, — продолжал он. — Я узнаешь, помнит ли она о дворянине по имени Рено.

— А не хочешь ли ты сам это узнать? Мне кажется, мадемуазель де Парделан с удовольствием сама бы ответила на этот вопрос.

— Ты думаешь?

— Я уверен.

Рено тяжело вздохнул.

— О нет, это невозможно! А если она забыла обо мне? Я не перенесу такого унижения! Все-таки у неё в руках всегда водятся дукаты, есть леса, чтобы отапливать город, замки, чтобы расквартировать там армию, луга, чтобы соблазнять конклав, а у меня — ничего, кроме плаща и шпаги, да ещё Каркефу, вот и все.

— Спасибо, — пробормотал Каркефу.

— А земли Шофонтенов с прудами, лесами, лугами, мельницами — об этом ты забыл? — напомнил ему г-н де ла Герш.

— Ах, гугенот, ты смеешься? Ростовщики не могут более ничего давать в долг и брать в залог; пруды высохли, леса вырублены и связаны в поленницы, луга выкошены и голы, точно голова монаха, на мельницах нет ни зерна, ни жерновов. Нет, говорю тебе, мне остается только нести свой крест — сегодня как вчера, завтра как сегодня. Богу угодно, чтобы в этом смирении я нашел исцеление!

— Значит, у тебя уже есть другая госпожа д`Игомер?

— Увы, это так! Теклу зовут теперь Клотильда, Клотильда де Мирвало — она брюнетка с черными глазами, ей двадцать лет… Ах, я так несчастен!

Рено провел платком по глазам.

— Положи мое сердце к ногам Дианы и скажи ей, что один бедный рыцарь умирает от любви к ней в изгнании.

— В замке Мирваль?

— Предатель! Разве такой несчастный человек, как я, не имеет права хоть как-нибудь пристроиться в этой жизни? Поцелуй меня — и Бог с тобой! Если меня не исцелит Клотильда, через две недели я прискачу следом за тобой..

Ночью Арман-Луи покинул Ла-Рошель.

Он снова выбрал окольную дорогу, по которой добирался в Ла-Рошель, но на этот раз он был совсем один. И хотя остались в прошлом дни, проведенные с любимой и с верным другом, восход солнца Арман-Луи встретил улыбкой. Он не слышал больше жизнерадостного голоса Рено и не увидел искрящихся глаз м-ль де Сувини. И не было рядом Каркефу, следующего за Домиником, все вглядывающегося вдаль, не появится ли на горизонте за ивовыми зарослями гостеприимный дымок какого-нибудь трактира. Теперь г-н де ла Герш, уже не раз испытавший опасности, знал о превратностях судьбы, и хотя мужество его было не поколеблено, у него не осталось, по крайней мере прежнего обманчивого представления о жизни и тех надежд, которые согревали его душу в юности.

• Предыдущая
• 38/126
• Следующая