Дети Эдгара По - Страуб Питер - Страница 7

• Предыдущая
• 7/140
• Следующая

Но он смотрит. Чуть поодаль он видит чёрный пластиковый спальник, из которого торчит прядь светлых волос Карен. Он видит почерневшее тельце ребёнка, скорчившегося в позе эмбриона. Труп кладут в распахнутую пасть пластикового мешка, и Джин видит рот, застывший, окаменелый, превращённый в овал. Крик.

Её первое воспоминание — крылья. Блистательно-красные и голубые, жёлтые, зелёные и оранжевые; столь чёрные, что цвет кажется жидким, осязаемым на вкус. Они двигались над ней, сверкая в солнечных лучах, словно сами были из света, подобные частицам иного, более чистого, мира, что сходил на землю прямо над её колыбелькой. Её крошечные ручки тянулись вверх, чтобы схватить их, но не могли: так они были эфемерны, так лучисты, так воздушны.

Могли ли они быть реальны?

Много лет она считала, что они ей просто приснились. Но как-то вечером, когда ей было десять, она поднялась на чердак в поисках какого-нибудь старья для костюма на Хэллоуин. В уголке под затянутым паутиной окном она нашла коробку со своими детскими вещами. Нагруднички в жёлтых пятнах, крошечные пушистые джемперочки, линялые от отбеливателя, сильно пожёванная тряпочная собачка, о которой у неё не сохранилось никаких воспоминаний.

И ещё кое-что, на самом дне. Крылья, расплющенные, потерявшие форму, проволоки погнуты, лески оборваны: подвесная игрушка. Шесть бабочек из пластмассы, облезлые крылья пахнут плесенью, не райские видения, а примитивные изображения монарха, полосатого парусника, красного адмирала, белянки, неестественно вытянутой толстоголовки и Agrias narcissus. Все виды, кроме narcissus’а, распространены в Новом Свете, любой ребёнок из пригорода может увидеть их в саду. Они безжизненно висели на лесках, усики давно были отломаны; коснувшись одного крыла, она почувствовала, что оно холодное и жёсткое, точно железное.

Вечер был пасмурный, дело шло к дождю. Но, едва она поднесла игрушку к окну, луч солнца разорвал темноту, и пластиковые крылья вспыхнули — кроваво-красные, густо-зелёные, пылающе-золотые, как августовское поле. В тот же миг выгорело всё её существо, кожа, волосы, губы, пальцы, всё стало пеплом; не осталось ничего, кроме бабочек в её сознании, кроме оранжево-чёрного привкуса во рту да уголков глаз, опалённых их крыльями.

Девочкой она всегда носила очки. Лёгкий детский астигматизм усилился, когда ей исполнилось тринадцать: она стала натыкаться на мебель, ей было всё сложнее концентрироваться на учебниках и журналах по энтомологии, которые она читала запоем. Проблемы роста, думала её мать; но два месяца спустя неуклюжесть Джейн и сопровождавшие её головные боли усилились настолько, что мать признала — тут дело серьёзное, и повела её к семейному врачу.

— С Джейн всё в порядке, — объявил доктор Гордон после долгого изучения её ушей и глаз. — Ей надо сходить к офтальмологу, вот и всё. Иногда, в начале полового созревания, у людей меняются глаза. — И он назвал её матери офтальмолога, который принимал по соседству.

У матери камень с плеч свалился, у Джейн тоже — прошлой ночью, накануне похода к врачу, она слышала, как шептались родители, и в их приглушённой беседе проскакивали слова «компьютерная томография» и «опухоль мозга». Хотя вообще-то Джейн куда больше тревожил другой физиологический процесс, которого никто, кроме неё самой, похоже, не заметил. Несколькими месяцами раньше у неё начались менструации: явление вполне обыкновенное. В книгах на эту тему, которые она читала, речь тоже шла о делах обычных — перепады настроения, быстрый рост, прыщи, волосы на лобке.

Но вот про брови нигде ничего не говорилось. Джейн заметила в них что-то странное, когда месячные пришли во второй раз. Она как раз уединилась в ванной, где провела добрых полчаса за чтением статьи в «Нейчур» о роении дальневосточных божьих коровок. Дочитав, она вылезла из ванной, оделась и почистила зубы, а потом ещё минуту стояла, хмурясь на себя в зеркало.

Что-то в лице было не так. Она повернулась к зеркалу боком, скосила глаза. Подбородок, что ли, торчит? Нет; но что-то изменилось. Цвет волос? Зубы? Она склонилась над раковиной так низко, что оказалась почти нос к носу со своим отражением.

Тогда-то она и увидела, как разрослись ее брови. У внутреннего края каждой, над переносицей, появились по три необычайно длинных волоска. Они заворачивались к вискам, сплетаясь в крохотные косички. Раньше она не замечала их потому, что редко смотрелась в зеркало, да к тому же странные волоски не торчали над бровями, но переплетались с ними, вроде вьюнка-паразита, обвивающего ветку. Всё же вид у них был до того странный, что ей захотелось скрыть их ото всех, даже от родителей. Она нашла мамины щипчики для бровей, аккуратно вырвала шесть волосков и смыла их в унитазе. Больше они не вырастали.

В оптике Джейн предпочла очки в тяжёлой черепаховой оправе контактным линзам. Оптик, как и её мать, решил, что она сошла с ума, но это был тщательно продуманный выбор. Джейн была не какой-нибудь дурнушкой-«ботаником» из второсортного фильма, для которой наука — последнее прибежище. Она всегда была девчонкой-сорванцом, худой, как палка, с удлинёнными, чуть раскосыми фиалково-синими глазами; маленьким розовым ртом; длинными прямыми чёрными волосами, которые скользили меж пальцев, как масло; кожей такой светлой, что даже чуть голубоватой, точно снятое молоко.

Когда она вступила в период созревания, природа явно вознамерилась сделать из неё красавицу. А Джейн это не нравилось. Не нравилось внимание, не нравилось, когда на неё смотрят, не нравилось, что её терпеть не могут другие девчонки. Она мало говорила, не от застенчивости, а потому, что в школе её интересовала только учёба, и её сверстникам это казалось высокомерием. Друзей в школе у неё почти не было. Она рано постигла опасности дружбы с мальчиками, даже серьёзными, из тех, кто проявляют интерес к генетическим мутациям и сложным компьютерным программам, симулирующим активность улья. Джейн была уверена, что лапать её они не станут, но в том, что не станут и влюбляться, уверенности не было. В жизни её напрочь отсутствовали обычные развлечения старшей школы — секс, общение, бездумные забавы, — и в результате она получила научную стипендию Интел/Вестингауза за компьютерно-генерированную схему возможных мутаций небольшой популяции бабочек — вице-королей, подвергнутых воздействию генетически модифицированных зерновых. Закончив работу в предпоследнем классе, она взяла стипендию и смылась.

Её приняли в Стэнфорд и Массачусетский технологический, а она выбрала маленький, но очень престижный женский колледж в большом городе, в нескольких сотнях миль от дома. Родители боялись отпускать её так далеко в нежном возрасте семнадцати лет, но колледж с его элегантными, похожими на монастырские зданиями и буйно зеленеющим парком развеял их тревоги. К тому же декан заверила их, что район вокруг колледжа совершенно безопасен, если, конечно, у студенток достанет здравого смысла не бродить в одиночку ночами. Уступив уговорам и поддавшись натиску дочери — Джейн рвалась из дома, — её отец подписал очень крупный чек на обучение в первом семестре. В том сентябре она пошла в колледж.

Она изучала энтомологию и весь первый год разглядывала гениталии мужских и женских особей капюшонницы редкой полынной — вида, найденного в степях Сибири. Часы, проведённые в лаборатории — где она сидела, согнувшись над микроскопом с щипчиками в руках, такими крохотными, что они могли сойти за частицу одного из образчиков, — были полны восторгов. Она отделяла гениталии бабочки, крошечные и геометрически правильные, как диатомы[10], и окунала их сначала в глицерин для консервации, а затем в смесь воды и спирта. Потом она рассматривала их под микроскопом. Очки мешали ей за работой — они то и дело стукались о смотровую линзу микроскопа, — пришлось перейти на контактные линзы. Оглядываясь назад, она решила, что это, возможно, было ошибкой.

• Предыдущая
• 7/140
• Следующая