Мастера - Дворкин Илья Львович - Страница 19

• Предыдущая
• 19/34
• Следующая

— Лучший, — отвечаю, — подарок для Николая Николаевича — это не мешать ему работать. И не беспокоить его, когда отдыхает… Согласны?

— Согласны, — сказали мальчики и потащили меня к телефону. Принялись уговаривать: — Ну, только ещё разочек… Ну, пожалуйста… И больше не будем звонить.

— Уговор?

— Уговор!

Оставалось взять трубку.

Но то, что я услышал от Русакова, поразило меня.

— Что? что?.. Ещё на день убавили? Да мыслимо ли это? Ах, это уже станочники, их заслуга?..

Николай Николаевич стал мне объяснять, что станочники, посоветовавшись с инженерами, прибавили скорости станкам, кроме того… Но я уже его не расслышал. Помешали мальчики.

Услышав про восемь с половиной, запрыгали, затопали. Словно ошалели от радости.

Так и не дали договорить по телефону.

А Николай Николаевич:

— Извините, некогда… Спешу!

— Куда же? — удивился я. — Сразу после работы, без отдыха, да ещё глядя на ночь?

А он, смеясь:

— Песни петь!

На этом телефонный разговор прервался.

Пришла и кончилась среда.

Мальчики сорвали ещё листок календаря.

Потом долго вертелись у телефонного аппарата. Но я сделал вид, что не замечаю их нетерпения.

Кончилось тем, что приятели посетовали на свою горькую ребячью жизнь, повздыхали — и отправились спать.

Наступил четверг. Вечером Алёша и Саша сорвали листок календаря — третий по счёту.

Нетерпение ребят нарастало. Да я и сам рад был бы узнать, что там, у Русакова: геройское ведь дело начал!

Но уговор: не беспокоить человека. Так тому и быть.

Наступила пятница.

Вечером мальчики, уныло волоча ноги, подошли к календарю.

Дивился я на них: ведь согласились со мной, что нехорошо надоедать Николаю Николаевичу телефонными звонками, а теперь, глядите, на меня же и сердятся… Да ладно, не обижаться же деду на внучат!

Протянули мальчики руки, чтобы сорвать четвёртый по счету листок календаря, — но тут зазвонил телефон.

Я взял трубку.

Не сразу узнал я Русакова. Он пропел: «Штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни…»

Только после этого поздоровался.

— Хорошая, — говорю, — песня. Вижу, что вы в добром здравии, Николай Николаевич!

А он опять поёт. Пропел мне из песни последний куплет: «И на Тихом океане свой закончили поход…»

Помолчал, словно ожидая, не скажу ли я ещё чего-нибудь. И опять пропел эти слова, да настойчиво так: «… свой закончили похо-од!»

«Закончили?.. — И у меня мелькнула мысль: — Да ведь это он о себе…»

— Николай Николаевич! — закричал я в трубку. — Верить ли? Это выше моего понимания. Прошло всего четыре дня.

— И штамп готов, — сказал Николай Николаевич. — Мало того, новая деталь уже поставлена на место. Да и машину уже упаковывают. Скоро отправят в Индию.

Ошеломил он меня. Не знаю, что и сказать.

— Наверно, — говорю, — здорово устали?

— А об этом, — отвечает, — даже и не думается… Все четыре дня не отходил от верстака, да и ночей прихватил. Эх, дружно поработали, с песнями! — Потом он сказал так: — А интересно получается! Был я радистом и понял в бою: неспроста ключом постукиваешь — ответ держишь и за успех полка, и за жизнь товарищей. Стал инструментальщиком — и опять, чувствую, я же в ответе! Только теперь уже не за полк и солдат своих — а за целую страну, народ который хочет победить нищету и голод. И подумалось мне, — сказал Русаков, — а ведь я сам лично отвечаю и за мир на земле, и за счастье всех людей. — Он рассмеялся. — Вот, — говорит, — какими делами ворочу! А поглядеть на меня — кто я такой? Да простой рабочий!

Я дружески поправил его.

— Извините, — говорю, — Николай Николаевич, но вы не простой рабочий. А советский. Вы — гражданин великой страны Ленина.

И в этом вся суть.

Утром 7 ноября мы сидим перед телевизором. На душе светло, празднично. Мальчики прикололи к рубашкам свои октябрятские значки.

На экране — Дворцовая площадь.

Зимний в дымке осеннего тумана.

Полные зрителей трибуны.

Только что закончился парад. Площадь опустела и от этого кажется особенно длинной и широкой.

В ожидании демонстрации, которая всегда очень нарядна, сидим — переговариваемся.

Крепко запомнилось мальчикам знакомство с Русаковым, и они хотят узнать о нём ещё и ещё.

Вот и сейчас Алёша деловито наморщил лоб и спросил:

— А как это всё-таки у него получилось, что золотые руки?

— Как у всех, — ответил я. — Сначала была школа, уроки труда…

— Ну, хорошо, пусть уроки труда… — Алёша сказал это с таким выражением, словно пришлось проглотить горькую пилюлю. — А дальше как было?

— А дальше, — говорю, — Евдокия Климентьевна, его мама, привела сына к себе на завод. Она была работницей «Электросилы».

Алёша не отступался:

— А потом?

— На заводе, — говорю, — парнишка сказал, что хочет стать слесарем.

— А почему слесарем? А не фрезеровщиком, не токарем, не строгальщиком… почему?

Я сказал то, что знал от Николая Николаевича. Слесарем был его отец. Так что Коля Русаков, идя с матерью на завод, уже знал, чего хочет. Да и память отца, который рано умер, хотелось мальчику уважить…

Между тем Октябрьский праздник продолжался.

Зазвучал оркестр — и мы все трое опять повернулись к экрану телевизора.

На площадь вступали колонны рабочих.

Заколыхалось и развернулось на ветру знамя Ленинграда. На бархатном, с золотым шитьём полотнище красовались ордена и звёздочка города-героя.

Наш город — ветеран гражданской войны, герой Великой Отечественной, и в то же время — неутомимый труженик. Боевой его подвиг и трудовая доблесть отмечены высокими правительственными наградами.

Знаменем пришлось любоваться недолго: пронесли мимо.

Но вот оно вновь на экране.

Теперь знаменосец шёл как бы прямо на нас.

Красиво и торжественно.

Не берусь сказать, кто из нас первым узнал знаменосца: Алёша, Саша или я. Воскликнули в один голос:

— Да это же дядя Русаков! Николай Николаевич! Он, он… Ему доверена честь возглавить колонны, прошагать со знаменем Ленинграда!

И мальчики, повскакав, замахали перед экраном руками.

— Мы здесь! — кричали они. — Николай Николаевич, мы здесь, посмотрите! Вот Сашка, а вот я — Алёша! Видите, видите?

Русаков, конечно, не мог нас ни увидеть, ни услышать. Так уж устроен телевизор.

Но мальчики, увлёкшись, забыли об этом.

— Увидел нас, увидел! — обрадовались они. — С праздником вас, Николай Николаевич!

Я не стал их разочаровывать.

«Пусть, — думал я, — техника ещё не во всём совершенна. Но разве это может помешать настоящей дружбе?»

— Мама, ты была маленькой? — спрашивает Таня.

Нина Игнатьевна вытирает полотенцем лицо, руки и выходит из ванной комнаты. Таня не отстаёт от матери, ходит следом.

Таня привыкла, что, когда просыпается утром, мамы уже нет дома. Мама на работе — на скотном дворе.

Потом мама приходит, а у Тани к этому времени накапливается очень много разных вопросов.

— Мама, когда ты была маленькой, ты была такая же, как я? — спрашивает Таня.

— Подожди, доченька, я чай заварю, — говорит Нина Игнатьевна. Она устала, но не хочет показывать своей усталости. И Таня думает, что мама — такая большая и красивая — никогда не устаёт.

Таня и мама пьют чай.

— Ты мне ничего не ответила, — напоминает Таня.

• Предыдущая
• 19/34
• Следующая