Мастера - Дворкин Илья Львович - Страница 12

• Предыдущая
• 12/34
• Следующая

Старшина стоял рядом, улыбался, а в руках у него был солдатский котелок. Он сунул его в Машины руки:

— На вот, поешь.

Котелок был с верхом наполнен жёлтой, словно солнце, пшённой кашей. Каша блестела от жира.

Маша взяла ложку и осторожно сняла с каши вершинку.

Разве бывает на свете что-нибудь вкуснее!

Старшина сложил руки на животе и смотрел, как Маша ест.

Котелок быстро опустел.

— Может, ещё?.. — спросил старшина.

Маша замотала головой:

— Не надо.

И вдруг совсем рядом загрохотали зенитки. Из стволов вырвалось яркое пламя. Маша испуганно заткнула уши.

В небе появились белые лёгкие облачка — разрывы. Два крошечных самолёта, словно наткнувшись на них, отвернули и пошли назад.

Зенитки смолкли так же внезапно, как и загрохотали.

Старшина что-то сказал, а что — Маша не расслышала, всё ещё затыкала уши пальцами.

Ей показалось, что старшина что-то приказывает. Она ответила громко:

— Так точно, товарищ старшина!

— Что «так точно»? — спросил старшина.

— Ну, что вы приказали…

— А чего я приказал?

— Не расслышала. Пушки шумели, — виновато сказала Маша.

— Я не приказывал, а разъяснял. Заградительный огонь.

— Понятно, — сказала Маша.

— Ничего тебе не понятно, пополнение, — добродушно улыбнулся старшина. — Пойдём обмундировываться.

— Есть обмундировываться! — лихо сказала Маша.

Старшина выдал Маше юбку, гимнастёрку, кирзовые сапоги, ремень и пилотку. Маша кое-что подрезала, кое-что ушила и стала на вид солдатом хоть куда! Вот только сапоги были великоваты.

…Дни шли за днями. Осень вызолотила листву. Потом листья опали. Ветер собирал их в тяжёлые шуршащие кучи.

Батарея часто меняла место, чтобы ловчее было стрелять по самолётам. И каждый раз, в дождь и стужу, Маша вместе со всеми рыла на новом месте укрытия, маскировала орудия, устанавливала приборы.

Когда становилось слишком холодно, артиллеристы прямо на земле ставили железную печурку и осторожно топили её. Днём и ночью трепетал в печурке добрый жёлтый огонёк, словно хотел обогреть всю землю. Пусть земля была большой, а печурка маленькой, возле неё дымились солдатские шинели, сохли мокрые солдатские сапоги и слабое жёлтое пламя согревало людей.

Однажды батарея вела огонь по рвущимся к Ленинграду самолётам. В окуляры своего прибора Маша видела круглый голубой кусок неба, перечерченный накрест тонкими чёрными линиями. Маша быстро повернула прибор. В кружке повис самолёт. Маша поймала его в перекрестье чёрных линий. Длинные стволы пушек в ту же секунду нацелились туда, куда смотрела Маша, и яростно заухали, словно им передалась Машина ярость.

Вражеский самолёт вдруг задымился и начал падать!

А через несколько недель на батарее вручали боевые награды отличившимся. И назвали Машину фамилию. Маша растерялась. Кто-то из стоявших сзади тихонько подтолкнул её, Маша шагнула вперёд и покраснела от волнения.

Ей вручили медаль «За боевые заслуги».

Сияющая, повернулась она лицом к строю и сказала звонко:

— Служу Советскому Союзу!

А когда вставала в строй, услышала басок старшины:

— Моё пополнение. Я отбирал.

Солнце в небе залило всё вокруг тёплым жёлтым светом, и новенькая серебряная медаль сверкала на Машиной гимнастёрке, словно маленькое жёлтое солнышко.

Чёрная краска, которую Мария растирала шпахтелем, не выдержала. Сначала она стала мягкой, как плавленый сыр, а потом совсем сдалась и превратилась в чёрное растопленное масло.

Когда Николай Фёдорович подошёл к Марии, он не узнал её. Перед ним стоял трубочист в перепачканной кофточке и перепачканной юбке. И лоб, и лицо, и волосы трубочиста были в чёрных пятнах.

Только глаза воинственно сверкали.

— Мария! — удивился Николай Фёдорович. — Ну и ну!!. Халат сначала надо было получить… А азарт в тебе есть и упорство есть, — добавил он, довольный.

Мария долго отмывалась в душе, но так до конца и не отмылась. Уж очень въедливой оказалась побеждённая краска. Она получила халат и пошла в нём домой, придерживая у горла края воротника.

И только дома, посмотрев на испорченную блузку, заплакала. И вспомнила слова Николая Фёдоровича: «Слёз прольёшь целый ручей. И руки не раз опустятся».

«Ну и пусть, — подумала Мария. — Всё равно научусь».

Прошёл её первый рабочий день в цинкографии. А за ним потекли другие. Мария присматривалась, училась, была упорной.

Сначала стала её слушаться чёрная краска. Растиралась быстро и уже не смела пачкать ни лицо, ни руки, ни одежду.

Потом Николай Фёдорович посадил Марию за стол травильщика. Там, где травятся клише для чёрно-белых рисунков.

Оттиски с первых клише, которые готовила Мария, были инвалидами какими-то: то в тёмных пятнах, то полосы вдоль и поперёк. Иногда оттиснется что-то серое, а что — не поймёшь: не то человек, не то корова, не то пень трухлявый!

Николай Фёдорович хмурился, но не ругал Марию. Видел, что она старается. Объяснял терпеливо. Всё приговаривал: «И Москва не сразу строилась». А если примечал на глазах у Марии слёзы, говорил: «Ну-ну, Москва слезам не верит. На мокром месте одни поганки растут!»

Мария сердито поджимала губы и начинала всё сначала…

— Ну, что ж, — сказал однажды Николай Фёдорович, кое-чему научилась. — Поработай в чёрно-белом цвете в полную силу. Пусть пальцы привыкнут. Они у травильщиков должны за мыслью и за глазом идти сами по себе. Только ты подумаешь, только в мыслях увидишь, а пальцы уже делают. Так и до цвета с тобой доберёмся. Главное, чтобы пальцы верили, что они умеют. Чтобы работали, на голову не оглядываясь. Как оглянутся, так и ткнут не туда.

И Мария работала, работала, работала…

Наступила осень. Пожелтела и опала листва. Пошли дожди. Пальцы Марии научились точно держать инструмент. Кисточка в её руках не дрожала.

Выпал снег. В садах и парках он лежал пушистый, голубоватый. А глаз у Марии стал уже быстрым, намётанным. Только разок взглянет на клише — и сразу видит, что надо, делать.

Где при печати должна краска лечь погуще, где, наоборот, черноту надо ослабить. А где и вовсе убрать.

Потом снег осел. На улицах вдоль домов появились натянутые верёвки с красными флажками — ограждения. С карнизов обивали сосульки. Мария работала над чёрно-белым клише, а Николай Фёдорович был ею доволен.

Весна разбудила дремавшие цвета.

Ярко зазеленели газоны.

Красили к празднику дома.

На углах продавали маленькие букетики фиалок, нежные нарциссы на тонких стебельках.

Прохожие сменили тёмные зимние пальто на яркие весенние.

Мария подошла к Николаю Фёдоровичу:

— Когда же, Николай Фёдорович, дадите мне с цветом работать?

Мастер посмотрел на неё задумчиво и неожиданно спросил:

— Какого цвета Нева?

Мария не смогла сразу ответить. Потом сказала:

— Серая, наверно…

— Гм… Бывает и серая, а бывает и не серая… — Николай Фёдорович посмотрел на Марию серьёзно: — Присматривайся к цвету. Всегда. Везде. Пригодится.

Вечером Мария подошла к Неве, посмотрела и замерла поражённая.

Под загустевшим небом река была не серой, а синей-синей. А противоположный берег подёрнут дымкой.

Мария стояла, облокотившись на парапет, и смотрела.

Зашло солнце. Небо и вода стали быстро темнеть, густеть.

Почернел противоположный берег.

• Предыдущая
• 12/34
• Следующая