Белая вода - Мэрфи Уоррен - Страница 33

• Предыдущая
• 33/56
• Следующая

Во всяком случае, в его генеральный план...

Генеральный секретарь ООН Анвар Анвар-Садат вернулся домой после изнурительного дня, наполненного резолюциями, говорильней и бессмыслицей в Совете Безопасности, и нашел электронное письмо, от которого сердце его подпрыгнуло в откровенной радости. Если бы члены международного сообщества могли видеть его в эту минуту сидящим перед голубым экраном компьютерного терминала, они бы ни за что на свете не узнали профиль дипломата, которого за глаза называли «старик — каменная морда».

Его смуглые черты сияли радостью. Пальцы прыгали по клавиатуре, которую он столько лет видеть не хотел. Его команды вводили за него функционеры — он был выше этого. Будучи сыном высокопоставленного каирского политика, Анвар родился, как говорит пословица, с серебряной ложкой во рту. До двенадцати лет, пока его не отправили в военное училище, его рука не прикасалась к этой ложке или к любой другой. Слуги кормили его с ложечки.

Но не здесь. Не в его тайном мире тайной любви и желаний. Здесь он сам двигал по коврику мышью и сам вводил в компьютер команды.

Сообщение было от Госпожи Кали, а в разделе «Предмет» значилось лишь одно слово — «Возможность».

Анвар-Садат вывел на экран текст ее сообщения. От этих голубых строчек у него кольнуло в сердце, но это не было послание любви или страсти. Напротив, это было очень серьезное сообщение:

Анвар, мне сообщили из высоких источников, что береговая охрана США потопила вчера в спорных водах канадскую подводную лодку.

— Все воды спорные, — проворчал Анвар-Садат, и его лицо стало привычно каменным. Такое лицо было у Великого Сфинкса в Египте фараонов, когда он был еще целым, не выветрен столетиями и полон самодовольной тайны.

Анвар-Садат пробежал глазами остаток письма.

Этот инцидент энергично замалчивается обеими сторонами, чтобы не допустить обострения дипломатических отношений, но это, быть может, первая стычка большого конфликта. Может быть, тебе необходимо привлечь к этому факту внимание мирового сообщества, и тогда твои взгляды получат одобрение и уважение, которого они столь сильно заслуживают.

Анвар-Садат одобрительно кивнул.

— Я так и сделаю, — объявил он. Потом вспомнил, что это не телефон, он подвел курсор к пиктограмме ответа и набрал несколько слов, добавив: «Мой прелестный сфинкс».

Письмо полетело по волоконной оптике к своему неизвестному месту назначения. Наблюдая за священнодействием компьютера, Анвар-Садат хотел быть лучом света и полететь за письмом в ждущие объятия своей будущей любви.

Он тосковал по этим объятиям, по нежным касаниям пальцев Госпожи Кали. Он чувствовал эти пальцы на своих бровях, на губах и в таких местах, о которых не стоит думать, когда ее нет рядом. Но такие мысли приходят без приглашения. Он подошел к книжной полке и снял оттуда книгу древней эротики, «Камасутру».

Впереди его ожидала долгая и бессонная ночь. Невозможно было предугадать, когда Госпожа Кали ответит, если ответит вообще. А ему, чтобы составить на завтра речь, нужна ясность разума.

Определенные гормоны облегчают мыслительный процесс. Хотелось бы только, чтобы их выделение не требовало нескромных книжек и собственных манипуляций.

Это было в высшей степени недостойно. Вот была бы у него личная рабыня со змеиным станом и газельими глазами, которая приложила бы необходимые мази к должным частям его анатомии, которые все сильнее и сильнее бились, как попавшая на крючок рыба.

Весьма стимулирующий крючок, должен был он признать.

Смерть Томаззо Теставерде могла бы оказаться такой же никчемной, как и его беспутная жизнь, если бы не тот факт, что в его жилах текла сицилийская кровь.

После вскрытия его синюшное тело подготовили для передачи родственникам.

Беда была в том, что никто не хотел получать его труп.

Ни его мать, которой он стал чужим.

Ни его многочисленные трудолюбивые дядюшки.

В конце концов отец его отца, Сирио Теставерде, согласился вступить во владение покойным Томаззо Теставерде.

Он появился в морге округа Барнстэйбл и сказал просто:

— Я приехал за своим внуком Томаззо.

— Сюда, пожалуйста, — показал рукой скучающий служитель.

По длинному стерильному коридору смерти они прошли в молчании. В спертом холодном воздухе стояла острая формалиновая вонь, но Сирио, который водил шхуны на Грэнд-банку еще в золотой век тресковых шхун, к вони было не привыкать. И хотя он уже лет двадцать не выходил в море, из-под его ногтей так и не вычистились рыбьи чешуйки и корка соли держалась на волосатых ноздрях. Он был настоящий мазутник — так называли рожденных на Сицилии рыбаков.

Тело вытащили из холодильной ниши, простыню сняли.

Сирио увидел голубой герб на неузнаваемом лице единственного сына своего единственного сына и издал какой-то странный звук:

— Минга! Это не Томаззо.

— Мы по зубам установили, что это он.

— Что у него на лице?

— Его нашли таким. Похоронная служба отмоет его перед похоронами.

— Вот так его нашли? — переспросил Сирио, и старческие глаза его сузились.

— Да.

— Это значит, что кто-то с ним такое сделал?

В голосе Сирио послышалось рычание.

— А вы свяжитесь с береговой охраной. У них есть полный доклад.

Сирио Теставерде так и сделал. Он узнал все неприятные подробности смерти своего внука, включая разрисованное лицо и рыбу, вставленную туда, где рыбе делать нечего. Хотя много лет уже как он отказался от своего внука, позорившего честное имя Теставерде, сейчас его старческая кровь побежала горячо и быстро.

— Я отомщу за эту мерзость, — сказал Сирио тихим от негодования голосом.

— На данный момент у нас нет подозреваемых по этому делу, — официально информировал его офицер береговой охраны. — Это мог сделать кто угодно.

— Вот этот знак на его лице, он что-нибудь значит? — продолжал давить Сирио.

— Он мог сам себя так разукрасить.

— Зачем?

— Может быть, он хоккейный болельщик. Они любят разрисовывать себе лица в поддержку любимой команды.

— Хоккей? Томаззо — сицилиец! Мы не смотрим хоккей. Это не для нас.

— Кажется, этот бело-голубой символ — эмблема какой-то франко-канадской команды или что-то в этом роде. Я тоже не смотрю хоккей.

Сирио Теставерде забрал оскверненное тело внука, отвез его в похоронное бюро Кингспорта, а потом отправился в Объединенный клуб рыбаков и низким страстным голосом стал говорить всем, кто был согласен слушать.

— Это проклятые канадцы сделали такое с единственным сыном моего сына. Род Теставерде прервется из-за этих подонков, — бушевал Сирио.

— Канадцы? — переспросил кто-то недоверчиво.

— Разве они не захватывают наши суда? — продолжал наступать Сирио.

С этим согласились.

— Разве они не соперничают с нами за рыбу? — добавил старик.

С этим тоже никто не стал спорить.

— Они торчат в наших водах, сколько я себя помню и плаваю, а когда они вычистили наши воды, они закрыли свои. Разве мы выгнали канадцев из своих вод? Нет, не выгнали! А тогда это нечестно. И мы должны что-то сделать!

— Это их право — закрывать свои воды, — заметил чей-то рассудительный голос.

— Море принадлежит только сильным. Тем, у кого хватает силы брать из него рыбу. Мы — сицилийцы. И мы — американцы. Мы сильные, а канадцы слабые. И мы будем брать их рыбу, если захотим.

— А если они попытаются нас остановить?

Освещенный солнцем кулак Сирио Теставерде взметнулся в дымном воздухе клуба.

— Тогда мы возьмем их лодки и их жизни!

В другой вечер от выкриков Сирио Теставерде просто отмахнулись бы — что возьмешь с человека, у которого от горя крыша поехала.

Но в углу зала, высоко на стенной полке, стоял телевизор, мерцая экраном и что-то бормоча. Как раз передавали новости. Никто особо не обращал на них внимания, но вполуха их все-таки слушали.

• Предыдущая
• 33/56
• Следующая