Михаил Ульянов - Марков Сергей Николаевич - Страница 13

Я брёл от набережной с пакетами, набитыми свежайшей, словно дышащей, крабовой мякотью и икрой. Качало, швыряло из стороны в сторону, как пьяного, хотя протрезвел. Я чувствовал себя и в самом деле не берущим в жёны, а выходящим за…

Хорошенькие стюардессы, с которыми летел на Камчатку, помогли мне сохранить деликатесы до Москвы, распихав по своим бортовым холодильникам. И тоже что-то (своё, девичье) просили передать артисту Ульянову.

На свадьбе в Доме приемов ЦК КПСС на Бронной (Михаил Александрович «пробил» чуть ли не через кого-то из членов Политбюро) оценили камчатских крабов по достоинству весьма достойные люди: артистка Юлия Борисова, писатель Юрий Нагибин, драматург Леонид Зорин, актёр и режиссёр Никита Михалков, режиссёр Роман Виктюк, журналист, бывший зять Хрущёва Алексей Аджубей (который через несколько лет в бане за кружкой пива с воблой произнесёт сакраментальную фразу: «Зять — понятие относительное»), министры, военачальники, послы, мои друзья из Швеции и прочих капстран, из-за дружбы с коими меня в капстраны не пускали, и пр. и пр. Было много цветистых тостов. Ульянов, счастливый, принимающий со всех сторон поздравления, танцевал с дочерью вальс, виртуозно в туре спускаясь с лестницы, усыпанной белыми, чайными, бордовыми, голубыми, розовыми розами…

Итак, мы отправились в свадебное путешествие в Киев. Зачин лета на Украине, да и повсюду, — лучшее время. По крайней мере, для меня. Всегда всё только начинается. В те же первые числа июня на киностудии Довженко должен был сниматься в роли Жукова Михаил Александрович Ульянов. Как молоды и счастливы мы были! Каштаны отцвели, но «белой акации гроздья душистые ночь напролёт нас сводили с ума…».

Промчавшись на белоснежном катере по Днепру, мы отправились осматривать достопримечательности матери городов русских, прежде всего Киево-Печерскую лавру. В тот туристический сезон после восстановления и реставрации открыли многие катакомбы, раскопали новое ответвление подземного хода на берег. Мы слушали экскурсовода, фотографировались, кое-что я переводил на испанский, хотя кто такие схимники и зачем они жили в нишах под землей, не видя белого света, тогда как на земле солнце, женщины, вкусная еда, медовуха (типа вина или рома) и вообще всё более чем recetemaravillosamente — великолепно!! — объяснить кубинцам я так и не сумел. В нишах хранились мощи мучеников. Уйдя вперёд, в полумрак катакомб, в одной из открытых ниш, где лежал лишь череп, а мощи, видимо, забрали родственники или реставраторы, я из озорства притаился. И когда появилась Елена, шагнул из темноты ей навстречу, держа череп перед своим, с утробным протяжным воем «у-у-у!..». Судорожно встрепенувшись всем телом, как большая раненая птица, побелев, Лена отпрянула и стала оседать по стене. Я подхватил её под мышки и насилу привёл в чувство. Заработав увесистую оплеуху. «Идиот! Кретин!! Ублюдок!!!» Глаза её огромные были полны слёз, синие губы дрожали…

Чуть позже, когда поднялись на поверхность и отправили кубинских товарищей осматривать краеведческий музей, она объяснила, что шла, шла по подземному ходу, вспоминая, как отец читал ей в детстве книжку про Древнюю Русь, про князя Владимира, половцев, — и тут череп из темноты!.. «Отец бы никогда так не сделал!..» — твердила моя молодая жена, а я всё никак не мог взять в толк, при чём тут отец; и осознал лишь много лет спустя: это было первым, на второй или третий день после свадьбы, сравнением, дочь всегда сознательно или подсознательно сравнивает избранника, особенно первого, с отцом, — и сравнения эти далеко не всегда в пользу суженого. Но в Киеве во время свадебного путешествия всё обошлось — как обходится у молодожёнов. Потом мы поехали на киностудию и в коридоре увидели Ульянова в мундире Жукова. Режиссёр, съёмочная группа, да все на студии обращались с ним как с настоящим маршалом Жуковым: заискивающе улыбались, предвосхищали, угождали и почти в буквальном смысле слова низкопоклонствовали. Там, на студии Довженко, я впервые ощутил себя не просто зятем, но зятем. И впервые заметил в себе самом как бы со стороны — в походке, меняющейся осанке, во взгляде, манере говорить, интонациях, даже в артикуляции губ, — что-то очень знакомое, хлестаковское. Вечером мы действительно ели на Крещатике ленивые вареники, и Михаил Александрович уверял, что они, конечно, отменны, но настоящим сибирским пельменям всё же не чета. Перед закатом вышли на площадку обозрения над памятником князю Владимиру Мономаху. Золотисто-алым сверкала излучина Днепра. «Красиво как, а, пап! — восхитилась Лена. — Помнишь, твой генерал Чар-нота Киев вспоминает…» — «А Киев! — ответил Михаил Александрович словами своего героя (что случалось чрезвычайно редко, почти никогда) Григория Лукьяновича Чарноты, боевого белого генерала. — Эх, Киев-город, красота, Марья Константиновна! Вот так лавра пылает на горах, а Днепро, Днепро! Неописуемый воздух, неописуемый свет! Травы, сеном пахнет, склоны, долы, на Днепре черторой!» — «Это моя любимая у тебя роль, пап!» — отступив от меня (ещё до конца не извинив шутки в катакомбах), взяв отца под руку, прильнув, театрально склонив голову на широкое плечо отца, сказала моя молодая супруга. «И помню, какой славный бой под Киевом, прелестный бой! — продолжал негромко Ульянов, будто вернувшись в роль. — Тепло было, солнышко, тепло, но не жарко, Марья Константиновна. И вши, конечно, были… Вошь — вот это насекомое!..»

…В каюте мы обнаружили личное приглашение капитана «Белоруссии» на блины.

На дегустацию в музыкальном салоне собралось человек сорок. Алла Петровна в белом воздушном платье, с белым обручем на голове и Михаил Александрович в коронном клетчатом пиджаке с золотыми пуговицами появились с небольшим опозданием, когда от чёрной икры, которая иностранцам пришлась по вкусу, сёмги и севрюги остались лишь следы на тарелках. Но было ещё вдоволь икры красной, солёных грибов, капусты, сметаны, водки.

Ульянов, наколов на вилку крохотный грибок и положив на тарелочку немного капусты, отошёл к стене.

— The Russian millionaire… — услышал я в толпе.

— За русского миллионера вас приняли, — сказал я.

— Да я и есть русский, — усмехнулся Ульянов. — И начинал, как типичный миллионер. В американском кино.

— То есть?

— С капусты, кстати, — сказал он, пытаясь достать кончиком языка волоконце капусты, приставшее к краешку губы, — которая тогда, в студенчестве, когда жрать хотелось постоянно, была гораздо вкуснее, чем сейчас, просто деликатесом!.. С товарищами по общежитию, бывало, — продолжил Михаил Александрович, когда удалось-таки капустинку втянуть в рот, — ходили мы на соседний Крестовский рынок покупать квашеную капусту. Хотя в кармане ни шиша. Неторопливо, обстоятельно обойдём ряды, тут попробуем, там… Что-то кисловата у тебя капустка, хозяйка, говорим одной. А эта сладковата, с сахаром переборщила (хотя какой тогда сахар)… А эта какая-то водянистая… А та слишком солёная, слишком уж заквашенная, и клюква горьковата… Короче, как виноград из крыловской басни. Пожуем, поморщимся, ещё кружок сделаем, а для нас, будущих артистов, и театр такой своеобразный был, поделимся мнениями о капусте, подыгрывая друг дружке, послушаем, как хозяйки товар свой расхваливают, делясь и судьбами своими тяжкими, военными, ещё попробуем — и, когда шуметь на нас начинали, вроде как разочарованные, двигаем к выходу… А однажды, — сказал Ульянов, встретившись взглядом с жилистой американской старухой, — у нас в общежитии прошёл слух, что можно при жизни продать свой скелет — в качестве завещания советской науке, для опытов. Ну, мы и понесли наши научные, так сказать, пособия в институт Склифосовского. Надеясь пожрать от пуза, впрок, как верблюд.

— И почём продали? — поинтересовался я, вальяжно закуривая. — Между прочим, и в наше время ходили слухи, что можно загнать свой скелет — рублей за двести, кажется.

— Это был спектакль. Комедия. С чёрным юмором. Возьмите мой, говорит один из нас. Нет, говорит другой, мой купите для начала, я в плечах шире, да и ростом повыше. Берите мой, выкрикивает третий, я вообще почти задаром отдаюсь, в интересах науки!.. Позабавили докторов.