Шипка - Курчавов Иван Федорович - Страница 16

Тодор Христов неотрывно смотрел на старика, а тот поднял глаза к небу да так и замер, словно оттуда ждал высочайшей благодати. Толпа, собравшаяся на это зеленое поле со всех концов, не выдержала, шелохнулась, задвигалась. В ту же минуту ярко сверкнула молния, сильно и раскатисто ударил гром. Эхо прокатилось над Плоешти и повторилось, загремело где-то в предгорьях Карпат. Тысячи людей, словно сговорившись, крикнули дружно и с облегчением: «Добрый знак, добрый!» Радость искала свой выход, и она нашла его: тысячи людей закричали «ура» так громко и могуче, что, пожалуй, могли посостязаться с небесным громом и побороть его; тысячи шапок взлетели в небо и на мгновение затмили его — они были похожи на огромные стаи птиц, собравшихся по осени к отлету в далекие и теплые страны.

Тодор Христов также не удержался и стал кричать «ура»; ему уже не было дела до того, правильно это или нет и отвечает ли его крик строгому порядку, утвержденному для этого праздника. Стоявший на правом фланге усатый русский фельдфебель кричал вместе со всеми — возбужденно и хрипловато. В этих бодрящих и радостных криках Тодор отчетливо различал писклявый дискант Иванчо и сипловатый голос его отца. Посмотреть бы сейчас на этого мальчонку, узнать бы, про что он думает! Впрочем, к чему это? Разве не ясно, о чем может думать паренек, добровольцем вступивший в ряды болгарского ополчения и уже имевший первые успехи в трудной воинской службе! А Елена? Вот бы ее сюда, на это поле, чтобы и она, невольная беглянка с родной стороны, могла ощутить всю полноту большого человеческого счастья! Как знать, может, сестра тоже здесь — собиралась же она передвигаться вслед за болгарским ополчением!..

Цеко Петков отошел в сторону и обвел своим ястребиным взглядом ряды ополченцев; кто мог видеть — заметил, как молодо заблестели в этот момент его темные глаза. Этот старый человек выпрямился и гордо покачал головой с надвинутой на правое ухо барашковой шапкой. Казалось, он принимает командование над этими молодцами. Постоял так с минуту, что-то беззвучно прошептал пересохшими губами и, низко поклонившись строю, встал на свое место.

К аналою не спеша выдвинулся высокий, подтянутый мужчина с темными усами и совершенно седой головой, с орденами и медалями на гражданском мундире и небольшим листком бумаги в правой руке. Он слегка кивнул этому полю с сотнями ополченцев, взглянул на лист бумаги и начал медленно, чеканя каждое слово, делая краткую паузу после каждой фразы:

— Прошел ряд веков после того, как в последний раз развевались болгарские знамена в рядах свободных болгарских дружин. Те знамена потонули в реках крови на полях Коссова, и вот опять над болгарской дружиной вздымается родное знамя. Издалека, через всю русскую землю, оно принесено нами к вам, как бы в доказательство того, что оно дается вам не одним каким-либо уголком России, а всею русскою землею. На знамени этом начертано: «1876 год», то есть тот год, в который вся Русь взволновалась при виде ваших невыносимых страданий; тот год, который истощал меру долготерпения нашего великого государя, ныне на восстановление попранных прав вашей отчизны вложившего меч в руку своего августейшего брата…

Тодор Христов попытался отыскать глазами великого князя Николая Николаевича, но он не был виден из-за высокого аналоя. Справа от аналоя был заметен генерал Столетов, а еще ближе — подполковник Калитин. Между тем голос посланца Самары, набрав силу, уже гремел на все поле, занимавшее много-много десятин:

— «Да воскреснет бог и да расточатся враз и его», — писали мы на вашем знамени, когда не знали еще, суждено ли этому знамени виться над вами, но чего жаждало наше сердце. И вот — оно вьется! Час воскресения наступает! Идите же под сенью этого знамени. Пусть будет оно залогом любви к вам России и ее могучего отца. Пусть перед этим знаменем, как перед лицом воскресшего бога, расточатся вековечные врази ваши. Пусть оно будет знаменем водворения в вашей многострадальной стране навсегда мира, тишины и просвещения!..

И снова загремело тысячеустое «ура» и «живий», и опять поднялись в воздух шапки, заслонив собой небо. Генерал Столетов, подполковник Калитин и знаменщик, красавец болгарин Антон Марчин, опустились на колени. Столетов и Калитин постояли так минуты три, потом они медленно поднялись, склонили свои головы к знамени и троекратно облобызали его. А на поле все еще гремело могучее, ни с чем несравнимое «ура», и приближающийся от Карпат гром не заглушал, а лишь усиливал эти крики, унося их в горы, а может, и еще дальше — в притихшие и настороженные, живущие ожиданием города и села Болгарии.

И пошли взводы и роты перед этим полотнищем, держа на него равнение и не сводя глаз до тех пор, пока оно было видно. На тесаках ополченцев виднелись насаженные шапки с крестами, кокардами и звездами — новые и поношенные, барашковые и матерчатые, пошитые хорошими мастерами и сделанные наспех своими руками из того, что можно было приобрести по сходной цене. Шапки словно застыли в воздухе и не качались, не кувыркались на тесаках — так ровно, настоящим гвардейским шагом, двигалась колонна к своему лагерю.

«Все мы теперь настоящие бойцы! — взволнованно шептал Тодор Христов. — Есть у нас свое знамя, есть свои командиры, оружие, есть и мы, готовые пройти через огонь и воду, лишь бы избавить народ свой от страшной напасти!»

Подполковник Калитин вернулся в расположение дружины не скоро: на правах одного из хозяев он давал завтрак высоким гостям. По его благодушному лицу можно было понять, что завтрак прошел хорошо, что высокопоставленные гости остались довольны и приемом, и торжествами, только что окончившимися на зеленом поле у Плоешти. Действительно, дружину Калитина похвалили за бравый внешний вид ополченцев, их строевую выправку и за распорядительность ее командира. Правда, один из начальников, пробывших в дружине дня три, сделал замечание, пусть и в шутку, но Калитин счел его уместным и заслуживающим внимания: болгары почти не поют, а разве может солдат жить без песен?

— Тодор, спел бы ты мне хорошую болгарскую песню, — попросил он своего ординарца, когда тот подбежал к нему и спросил, какие будут приказания, — Это и есть мой приказ! — улыбнулся Калитин.

Такой приказ показался Христову несколько странным; он уже подумал о том, что подполковник выпил на завтраке лишнего, но Калитин спиртное употреблял мало и редко; похоже, и сегодня он не изменил своему правилу.

У Тодора был приятный баритон, и он запел по-болгарски какую-то песню, которую никогда не слыхал Калитин. Все слова он разобрать не мог, но по печальному напеву понял: сплошная грусть-тоска. Христов взглянул на командира, тот одобряюще кивнул, и Тодор запел другую песню:

И снова это была очень грустная песня, не песня, а стон. Калитин знал, что эту песню любили все болгары, да и ему она нравилась, и он стал тихо подпевать ординарцу, думая о том, что другой песни он так и не услышит, что песни отражают настроение людей, а откуда быть хорошему настроению при такой трагической и печальной жизни? Чтобы услышать веселую песню, надо сначала прогнать из страны турок. К этому идет теперь дело…

И все же в этот день ему хотелось услышать песню веселую, задорную, чтобы она отвечала его настроению и тому подъему духа, который возник у людей в час торжества при вручении самарского знамени.

— Нозови-ка мне Стояна Станишева, унтер-офицера Виноградова и Цимбалюка, — сказал Калитин Христову, когда тот закончил «Марицу». — Да пусть Виноградов прихватит с собой трехрядку.

Все трое в один миг очутились перед командиром дружины: тонкий, щеголеватый и чистенький Стоян Станишев, сухонький и немолодой, очень быстрый на ногу Василий Виноградов, широкоплечий и большеусый Аксентий Цимбалюк.