Убийство по-римски - Марш Найо - Страница 2

• Предыдущая
• 2/51
• Следующая

Барнаби Грант посмотрел на «Этрусскую невесту с женихом», непринужденно возлежавших на крышке саркофага, и подумал: «Отчего они умерли в юности и умерли ли они вместе, как Ромео и Джульетта?» У него мелькнула забавная мысль, что их нежно улыбающиеся губы с напоминающими кончики стрел уголками словно позаимствованы у Аполлона и Гермеса. Как совершенны они были и как загадочно похожи друг на друга! Какой знак она подавала своими тяжеловатыми руками? Как трогательно его рука защищала ее плечо.

— …из Черветери, — быстро проговорил гид. — За пятьсот тридцать лет до Рождества Христова.

— О Боже! — в изнеможенье прошептал один из туристов.

Группа двинулась дальше. Грант немного помедлил и, решив, что сегодня на утро достаточно, покинул Виллу Джулия, взял такси и поехал на Пьяццу Колонна выпить пива.

Сидя за столиком на Пьяцце Колонна, Барнаби размышлял об этрусской улыбке и прислушивался к раскатам грома.

Они заглушали шум полдневного уличного движения, но молнии не было, ибо все небо застилал полог низкой тяжелой тучи. «В любое мгновенье колонна Марка Аврелия пронзит ее, — подумал Барнаби, — и, словно гнилой бурдюк[1], она выльет наземь свое содержимое. Вот будет картинка!»

На столике перед ним стоял стакан и бутылка пива. Его макинтош висел на спинке стула, а на земле, прикасаясь к ноге, стоял небольшой кейс. Левой рукой он частенько дотрагивался до него. Убедившись, что кейс на месте, он оживлялся, щурился и убирал со лба непослушную черную прядь.

«Свинство, — думал он, — просто свинство, какая туча!»

Над головой опять основательно громыхнуло. «Гром слева, — подумал Барнаби. — Боги на нас сердятся».

Он наполнил стакан и огляделся.

Уличное кафе только что было переполнено, но теперь, при угрозе ливня, многие посетители бежали, и официанты поставили их стулья сиденьями на столики. Но рядом с Барнаби места все еще были заняты: справа от него три хмурых юнца крепко сжимали стаканы мозолистыми руками и исподлобья поглядывали по сторонам. «Крестьяне, — подумал Грант, — им было бы поуютней в обстановке попроще, их, конечно, озадачит немалая сумма в счете». Слева сидела римская влюбленная парочка. Так как закон запрещает целоваться в общественных местах, они глядели друг другу в глаза, брали друг друга за руки и обменивались смущенными улыбками. Юноша указательным пальцем очертил безукоризненный контур губ своей девушки. Губы в ответ дрогнули. Барнаби не мог не полюбоваться влюбленными. Они не замечали его, как и всего остального, что было вокруг них, но при первой яркой сине-лиловой вспышке молнии они очнулись и посмотрели на него.

Именно в это мгновение, как он после уразумел, он увидал между их разделившимися головами отдаленную фигуру англичанина.

Он сразу понял, что это англичанин. Возможно, по одежде. Точнее, по пиджаку. Он был поношенный и старомодный, но сшитый из настоящего английского твида — хотя, может быть, не для его теперешнего владельца. И еще галстук. Линялый, затасканный, в пятнах, бесформенный, еле заметный, но в своем роде вполне респектабельный. Остальная его одежда была безлика и не заслуживала описания. Шляпа, некогда черная, а ныне ржавая, была явно итальянского производства. Она закрывала лоб и бросала тень до переносицы. Главной отличительной чертой его лица была чрезвычайная бледность. На фоне ее выделялись толстые яркие губы. Сделалось так темно, что без вспышки молнии Барнаби вряд ли рассмотрел бы его затененные глаза. Он испытал странное неприятное чувство, когда понял, что эти прозрачные глаза нацелены на него. В небе над головой раздался страшный удар грома. Черный полог прорвался и хлынул на площадь потопом.

Началась паника. Барнаби схватил плащ, натянул его и накинул капюшон на голову. Он еще не платил за пиво и полез за бумажником. Трое деревенских парней наудачу бросились в его сторону и столкнулись с влюбленной парой. Молодой человек немедленно вступил в громкую сердитую перебранку с ними. Барнаби не мог найти ничего меньше тысячелировой бумажки. Он оглянулся в поисках официанта и обнаружил, что все они столпились под полотняным тентом. Его официант увидел его, сделал оперный жест отчаяния и отвернулся.

— Aspetti[2]! — Барнаби выкрикнул слово из разговорника и помахал тысячелировой бумажкой. — Quanto devo pagare?[3]

Официант сложил руки, словно в молитве, и закатил глаза.

— Basta!

— …lasci passare…

— Se ne vada ora…

— Non desidero parlarle.

— Non l'ho fatto io…

— Vattene!

— Sciocchezze![4]

Между влюбленным и деревенскими разгорелась ссора — теперь за спиной Барнаби они кричали друг на друга. Официант суетливыми жестами указывал на небо, на дождь, на свою собственную беззащитность.

«В конце концов, это я в плаще», — подумал Барнаби. Кто-то врезал ему в спину, и он грудью рухнул на столик.

Полнейшая неразбериха довершалась вспышками молний, немедленными раскатами грома и потоками ливня. Барнаби задохнулся, ладонь была порезана, из носа капала кровь. Ссорившиеся исчезли, но его официант, вооруженный огромным красно-оранжевым зонтом, уже что-то бормотал ему и бестолково поглаживал по руке. Остальные официанты, толпившиеся под навесом, образовывали античный хор.

— Poverino[5]! — восклицали они. — Какое несчастье!

Барнаби выпрямился. Одной рукой он вытащил носовой платок из плаща и прижал его к носу. Другой он протянул официанту намокшую от дождя и крови тысячу лир.

— Вот, — сказал он на своем примитивном итальянском. — Возьмите сдачу себе. Мне нужно такси.

Официант с явной радостью что-то ответил. Барнаби резко опустился на стул, сиденье которого уже превратилось в лужу. Официант неуклюже вставил зонт в гнездо в середине стола, проговорил что-то непонятное, поднял воротник своего белого пиджака и припустился к дверям. «Позвонить, — с надеждой подумал Барнаби, — вызвать такси».

Дождь овладел Пьяццей Колонна. Огромные массы воды катились по мостовой и тротуарам и отскакивали от крыш машин, как будто к числу несчетных римских фонтанов прибавился еще один. Люди в машинах смотрели на окружавший их мир сквозь запотевшие стекла, по которым плясали «дворники». Тротуары были пусты, если не считать двух-трех пешеходов, бежавших сломя голову. Ссутулившийся, одинокий, нелепый, под оранжево-красным зонтом, Барнаби Грант пытался унять кровь. Кое-кто бросал на него скептические взгляды. Официант исчез, а его коллеги вступили в один из тех необъяснимых итальянских разговоров, которые кажутся перебранками, но очень часто заканчиваются дружеским похлопыванием по спине и хохотом. Барнаби не имел ни малейшего понятия, долго ли он сидел под зонтом, прежде чем сделал ужаснейшее открытие, прежде чем его левая рука опустилась и пальцы встретили — пустоту.

Рука словно существовала и действовала сама по себе, она искала и находила ножку стула, она расширила круг поисков и обнаружила — пустоту.

После он вспоминал, что испугался собственной руки, что боялся нагнуть голову и увидеть лужу на асфальте, железную ножку стула и опять — пустоту.

То, что он тогда пережил, связалось у него впоследствии с распространенным представлением о последних мгновениях утопающего. Невообразимый поток мыслей пронесся через его мозг. К примеру, ему подумалось, как много времени ушло, чтобы закончить эту книгу, как он был убежден, что это лучшая вещь из всех, какие он написал и, по всей видимости, напишет. Он вспомнил, как его литературный агент однажды заметил, что писать от руки опасно, так как не остается копии. Он подумал, что одинок в Риме, что практически не знает итальянского и до сих пор не пустил в ход рекомендательные письма. Почему-то ему в голову пришел некто… неужели сэр Исаак Ньютон? «О Даймонд, Даймонд, знал бы ты, что ты сделал!»[6] И больше всего его мучила мысль о невыразимой, невыносимой тошнотворности всего, что должно сейчас воспоследовать: ужасная необходимость принимать какие-то меры вместо того, чтобы в оцепенелом покое переживать потерю — непреоборимый кошмар происшествия, сотрясавшего его грудную клетку. В сознании возникла классическая формулировка: «Я пропал», и он чуть не произнес ее вслух.

• Предыдущая
• 2/51
• Следующая