Иезуит - Медзаботт Эрнест - Страница 35

• Предыдущая
• 35/66
• Следующая

— Хорошо… пусть будет отменено… — сказал Санта Северина, отказываясь от дальнейшей борьбы. — Уйди прочь, Сильвестр.

Лакей удалился. Вскоре от обязательств не осталось ничего, кроме пепла. Через некоторое время Сильвестр вернулся и подал кардиналу запечатанную записку. Не зная сам, почему, он вздрогнул; ему показалось, что это послание было от иезуитов. Действительно, вскрыв записку, он увидел сокращенное название общества: 

А. М. D. С, 

которое означало Ad maiorem Dei gloriam (для наибольшей славы Бога).

Письмо было следующего содержания:

«Кардинал Санта Северина избран председателем в трибунале, который будет судить еретика и мятежника Франциска Барламакки. Необходимо виновного приговорить к костру».

Бумага выпала из рук кардинала. Люди, купившие его, не теряли времени… и первое дело, которое они от него требовали, — дело крови.

— О, Боже! За что ты оставил меня! — прошептал кардинал, совсем растерявшись.

Но вскоре он опомнился и как бы примирился со своим новым положением.

После сытного обеда кардинал получил от папы приказ председательствовать над судьями, уполномоченными судить Барламакки.

— Ну, дорогая моя, сегодня вы не получите сахара… вы были очень непослушны. Нет, нет и нет, напрасно вы ласкаетесь ко мне, сказала, не получите сахара, так и будет!

Так разговаривала молодая, красивая восемнадцатилетняя девушка, смуглая, стройная, с большими выразительными глазами; и разговаривала — с кем? — с великолепной испанской, белой и черной шерсти, собакой, одной из чудных пород, сохранившихся в Арангуеце исключительно у одного короля Испании. Можно было предполагать, что эта девушка так или иначе, но была близка к испанскому королю, потому что все знали, что его величество король Филипп II гордился этими собаками и даже отказался подарить пару таких собак своему доброму соседу и брату королю Франции, боясь, что эта привилегированная порода будет принадлежать другим. И в самом деле, предположение это не было ошибочно, так как она, то есть девушка, была племянницей монарха всей Испании и звалась Анна Борджиа, герцогиня Гандии.

Герцогиня происходила из одного знаменитого семейства, давшего двух пап: Сикста IV и Александра VI, и, кроме того, одного святого Франциска Борджиа. В ней соединялось блестящее имя с огромным наследством, и, кроме того, она имела то преимущество, что если бы она выбрала себе мужа даже из низшего класса, то он делался равным самому важному принцу. Анне Борджиа, как мы уже сказали, только что минуло восемнадцать лет. Толпа молодых римлян и иностранцев окружала ее. Бедные и богатые искали ее внимания. Герцог де Фериа, сильнейший и благороднейший господин, потомок древних королей Леона, публично сожалел, что молодая девушка была так знатна и богата, потому что если бы она была бедная, то он мог бы надеяться, что она примет его герцогскую корону; но главное ее достоинство было — девственная невинность, отражавшаяся в ее глазах. Ее чисто детские шалости были всем известны. В ее саду была сделана большая клетка, наполненная массой птиц, распевавших весь день свои песни. Второй ее забавой была известная уже нам испанская собака. Кардинал де Медичи всегда говорил, что он отказался бы от пурпура и владения в Тоскане, только бы иметь то предпочтение, которое Анна Борджиа отдавала своей собаке. Таким образом, боготворимая и кружившая всем головы Анна проводила жизнь в своем феодальном замке вблизи Камнидолия, крепости времен Ганнибалов, и перешедшем вследствие описи к дому Борджиа. Анна имела в своем распоряжении целую армию лакеев и разного рода слуг; над ней не было никакого опекунства со стороны родных, так как отец ее, Геркулес Борджиа, умирая, приказал, чтобы она была свободна и сама себе госпожа. Слуги очень часто менялись в доме Борджиа. Один только был постояннее других, это был старый каталонец с седыми волосами, родившийся в одном из семейств замка, и он считался мажордомом отца Анны Борджиа. Его звали Рамиро, он был высокого роста, необыкновенно сильный, имел очень проницательные глаза и все нужные качества для начальствования над массой слуг.

Рамиро остался и у Анны Борджиа мажордомом. Перейдем теперь к Анне.

Наигравшись вдоволь с собакой, Анна встала с ковра, на котором лежала.

— Иди прочь, Испанец, — сказала она серьезно, — довольно с тобой наигрались.

Собака, по-видимому, была не довольна таким приказанием, так как подошла к госпоже, вертя хвостом и умильно глядя на нее. Это непослушание рассердило герцогиню. — Испанец! — закричала она, дрожа от гнева, и протянула руку к хлысту с золотой ручкой, лежащему на кресле. Лицо Анны в эту минуту было красиво, но ужасно, так как на нем была заметна вся жестокость и злоба герцогини. Собака, увидав хлыст, прижалась к полу и, как змея, выползла в другую комнату. Герцогиня, положив хлыст, долго еще оставалась задумчивой. Наконец она встрепенулась, протянула руку к звонку, стоявшему на столе, и громко позвонила. Тотчас же явился каталонец Рамиро. Мажордом взглянул на госпожу и по ее выражению понял, что, наверное, будет какое-нибудь строгое приказание.

— Рамиро, — сказала сухо донна Анна, — к сегодняшнему вечеру…

Мажордом весь затрясся.

— Но, ваше сиятельство…

— Я не прошу рассуждать тебя о моих приказаниях, — крикнула Анна раздраженно, быстро протягивая руку к хлысту. Старик встал на колени.

— Ваше сиятельство, можете убить меня, но я должен сказать правду. В Риме начинают роптать; эти последовательные исчезновения возбуждают подозрение и ярость в народе… Если еще какое-нибудь приключение привлечет внимание ко дворцу Борджиа… мы все погибнем.

— Вы будете все, ты хочешь сказать, сумасшедшими. Народ убьет вас всех, прежде чем согласится подозревать чистую, всеми обожаемую донну Анну Борджиа.

— Ваше сиятельство, простой народ легкомыслен, и достаточно самой малости, чтобы превратить любовь в ненависть!

— Ну, довольно; встань и повинуйся. В самом деле, Рамиро, ты делаешься стар; если начинаешь опасаться за свою душу, так тогда, прежде чем изменить мне, удались в монастырь…

Мажордом приложил руку к груди.

— Правда, госпожа, я трясусь за свою душу, потому что Рамиро Маркуэц родился хорошим католиком, и мать, которая его воспитала, была святая женщина. Но для вас, для дома Борджиа, я давно уже посвятил свою жизнь и душу и я на все готов, чтобы оградить вас от малейшей неприятности.

Энергичное лицо старого каталонца выражало такую непоколебимую решимость, что Анна Борджиа убедилась в его верности.

— Я знаю, что ты верен, Рамиро, — сказала она на этот раз мягко, — ты хорошо сам знаешь, что твое рассуждение ни к чему не ведет, раз дело идет о моем капризе. Так исполни то, что я тебе приказала.

— Слушаю, — ответил старик, подавляя вздох.

— Кстати, что делает пленный?

— Он в отличном расположении духа: поет, пьет и объявляет, что если хотят его вскоре убить, то пусть, по крайней мере, дадут ему возможность хорошенько пожить несколько дней.

— Ему ни в чем не отказывают?

— Ни в чем; я в точности исполняю данное приказание. Впрочем, это приказание вполне понятно и справедливо.

У слуги снова нахмурился лоб. Герцогиня оставалась невозмутимой.

— Он подозревает, где он находится?

— О, нет… Он полагает, что находится в окрестности Рима. Карета, которая его везла, делала такие зигзаги, что он совершенно был сбит с толку.

— Отлично, — прибавила Борджиа после недолгого раздумья. — Чтобы сегодня вечером все было готово, а также две египетские невольницы и ужин.

— Где прикажете? — спросил мажордом дрожащим голосом.

— Как ты недогадлив, Рамиро; устрой все в зале змей, как обычно.

Мажордом вышел и грустно сказал про себя: «Бедный молодой человек! Пусть Бог будет к нему милостив и спасет душу его… Что касается его жизни, то никакая человеческая сила не в состоянии спасти его».

Анна Борджиа пригладила растрепавшиеся волосы и, подбежав к большому настенному венецианскому зеркалу, стала на себя любоваться.

• Предыдущая
• 35/66
• Следующая