Вспоминая об убийстве. Холодный ветер, теплый ветер - Брэдбери Рэй Дуглас - Страница 53

• Предыдущая
• 53/75
• Следующая

От безумия меня спасла простая догадка. Я поднял голову, пытаясь понять причину чудовищной гонки, уставится на Ника, окутанного облаком адского дыма, и тут меня осенило.

— Ник, — выдохнул я. — Сегодня же первая ночь поста!

— И что с того? — удивился Ник.

— Вы обещали! Уже пост, а вы с сигаретой.

Ник в первое мгновение не понял. Потом опустил глаза, увидел вьющийся дымок и пожал плечами.

— А! — протянул он. — Я решил бросить другое.

И внезапно все стало ясно.

В прошлые сто сорок четыре вечера я выходил из серой георгианской усадьбы после изрядной дозы бурбона, виски или чего другого, поднесенного продюсером «для согрева». Потом, выдыхая ошпаренной глоткой овсяный, ячменный или пшеничный дух, я садился в такси с человеком, который долгими вечерами дожидался звонка в пивной, да что там — жил у Хибера Финна.

Дурак! Как же я прежде не замечал!

Там-то, у Хибера Финна, за узорчато-долгой беседой, где каждый бросает зерно в общую борозду, где сообща, всем миром, пестуют урожай, сдвигая головы и пенные кружки, нежно лелеемые в горсти, — там-то и снисходила на Ника мудрая благостность.

Это она гасила пылающий норов, торфяной пожар в неуемной его душе. Дождем стекала с лица, оставляя рытвины мудрости, морщины Платона, складки Эсхила. Спелая благостность красила щеки румянцем, смягчался и теплел взгляд, голос садился до мглистого шелеста, а сердце в груди замедляло безумный галоп, переходя на шаг. Ливнем сбегала она по плечам, непокорные руки на тряской баранке слабели — отсюда спокойствие выправки, степенность посадки в седле из конского волоса, неспешность езды в тумане.

И я, со вкусом солода на языке, с обожженной сивухой гортанью, так ни разу и не учуял, что от Ника разит спиртным.

— А, — снова сказал он. — Я бросил другое.

И разом все объяснилось.

Сегодня — первая ночь поста.

Сегодня, на пятом месяце нашего знакомства, Ник впервые трезв за рулем.

В прошлые сто сорок четыре ночи он вел машину осторожно не потому, что пекся о моей безопасности — просто мягкая благостность растекалась по его телу, скругляя крутые зигзаги ночной дороги.

Так кто поистине знает ирландцев, спрошу я, и с какой стороны? И какая из этих сторон — настоящая? Кто Ник? Который из двух существует на самом деле?

Не желаю об этом думать!

Для меня есть лишь один Ник. Тот, кого Ирландия лепила дождем и непогодой, севом и жатвой, отрубями и суслом, брожением, разливом, шипением пены пивными цвета спелой пшеницы, танцующими на ветру, что шепчет ночами в овсах, в ячменях, колышет болотные травы за ветровым стеклом. Это Ник — его зубы, глаза, сердце, спокойные руки. Спросите, что делает ирландцев такими, как они есть — я покажу на дорогу и объясню, где свернуть к Хиберу Финну.

Первая ночь поста, и не успели мы охнуть, как оказались в Дублине. Я вылез, машина замерла у тротуара. Я наклонился к дверце. Умоляюще, жарко, со всей возможной сердечностью я вгляделся в чужое, горящее, грубое лицо Ника.

— Ник! — сказал я.

— Сэр! — рявкнул он.

— Сделайте мне одолжение.

— Да хоть что! — проорал он.

— Возьмите деньги, здесь больше обычного, — сказал я, — и при первой возможности купите самую большую бутылку ирландского виски, какую сумеете отыскать. Завтра, прежде чем забирать меня вечером, выпейте — всю, до последней капли. Обещаете, Ник? Святой истинный крест, а, Ник?

Он задумался, и самая мысль притушила прожекторный жар лица.

— Да как-то, право, неловко, — сказал он.

Я насильно вложил деньги ему в руку. Наконец он сунул их в карман и молча уставился вперед.

— Доброй ночи, Ник, — сказал я. — Завтра увидимся.

— Если Бог даст, — отвечал Ник.

И покатил прочь.

Человек ввалился в заведение Хибера Финна и застыл в открытых дверях, осоловело глядя перед собой. Весь в крови, он с трудом держался на ногах и стонал так, что у собравшихся по спине побежали мурашки.

Некоторое время слышалось только, как лопаются пузырьки пены в кружках; все лица были обращены к незнакомцу — чьи-то бледные, чьи-то румяные, чьи-то в паутине вздувшихся красных прожилок. На каждом лице дрогнуло веко.

Мужчина стоял, шатаясь — глаза широко раскрыты, губы дрожат.

Присутствующие сжали кулаки. «Ну! — молча кричали они. — Давай же! Говори!»

Незнакомец сильно подался вперед.

— Авария! — прошептал он. — Авария на дороге!

Тут колени его подогнулись, и он рухнул на пол.

— Авария!

Человек десять кинулись к бесчувственному телу.

— Келли! — Голос Хибера Финна перекрыл все остальные. — Давай к дороге. И поосторожнее там с ранеными. Полегонечку. Джо, беги за доктором.

— Погоди! — раздался негромкий голос. Из-за отдельной стойки в темном закутке бара, где удобнее всего предаваться философским раздумьям, темноволосый мужчина щурился на толпу.

— Доктор! — воскликнул Хибер Финн. — Это вы!

Доктор и с ним еще несколько человек поспешно скрылись в темноте.

— Авария… — Угол рта у лежавшего на полу задергался.

— Осторожней, ребята.

Хибер Финн и двое других уложили пострадавшего на стойку бара. Он лежал на наборном филенчатом дереве красивый, как покойник, и в толстом зеркальном стекле двоилось отражение беды.

На ступенях толпа замерла в смятении: казалось, океан в сумерках затопил Ирландию, и теперь они окружены со всех сторон. Огромные волны тумана скрыли луну и звезды. Моргая и чертыхаясь, люди один за другим ныряли с крыльца и пропадали в глубине.

За их спиной, в ярко освещенном дверном проеме остался стоять молодой мужчина. На ирландца он был не похож: волосы не рыжие, лицо не бледное, не мрачный, но и не веселый — вы могли бы принять его за американца. И не ошиблись бы. А зная это, вы бы сразу догадались, почему он ни во что не вмешивается: боится нарушить незнакомый ему сельский ритуал. С первого дня в Ирландии он не мог отделаться от чувства, что живет на сцене, где ему, не знающему роли, остается только таращиться на действующих лиц.

— Странно, — неуверенно возразил он, — я не слышал шума машин.

— Разумеется, — чуть ли не с гордостью отвечал старик, который из-за артрита не мог продвинуться дальше первой ступеньки и топтался на ней, что-то крича в белые глубины, поглотившие его приятелей. — Поищите на перекрестке, ребята! Там чаще всего сталкиваются!

— Перекресток! — Со всех сторон застучали шаги.

— И шума аварии я тоже не слышал, — настаивал американец.

Старик презрительно фыркнул:

— У нас не услышишь грохота, скрежета и лязга. Но если охота посмотреть — сходите туда. Только не бегите. Такая темень, черт ногу сломит! Еще, чего доброго, налетите сослепу на Келли — вечно он несется как очумелый. Или прямехонько на Фини наткнетесь — этот так надерется, что дороги не разбирает, куда уж там пешеходов. Фонарь есть? Он вам не поможет, а все равно возьмите. Ступайте же, слышите?

Американец с трудом отыскал в тумане автомобиль, достал фонарик и погрузился в ночь за пивной. Он шел на стук башмаков и голоса. За сотню ярдов, в вечности, переговаривались сиплым шепотом:

— Полегче!

— Тьфу, пропасть…

— Осторожно, не тряси его!

Американца отбросило в сторону напором людей, которые внезапно вынырнули из тумана, неся над головами бесчувственное тело. Он успел различить бледное, залитое кровью лицо, потом кто-то наклонил его фонарик вниз.

Ведомый инстинктом, катафалк устремился на желтый свет кабачка, в привычную неколебимую гавань.

• Предыдущая
• 53/75
• Следующая