Черным по белому (сборник) - Аверченко Аркадий Тимофеевич - Страница 24

– Сколько вы даете процентов, если положить на год восемь тысяч? – спросил Цыркунов (это были те самые восемь тысяч, которые были даны, «чтобы бухгалтер не портил себе кровь»).

Заведующий вкладами в банке отвечал:

– Шесть. Будете получать 480 рублей в год.

– Это значит… 40 рублей в месяц? «Ого, – подумал Цыркунов, на 15 рублей больше, чем получал у Перетягиных. Значит, проживу. Хватит!»

Цыркунов разыскал свою старую квартиру, поселился в ней и зажил тихой спокойной жизнью, без коричневых смокингов, руанской утки, шампанского и «оглушений» – забирая очень аккуратно свои сорок рублей в месяц…

Шофер, однако, не покинул своего друга в его скромной жизни. Они частенько сидят за бутылкой пива в комнате Цыркунова, и если хозяин, изредка подняв голову к потолку, откроет рот и звучно чихнет: «Апчхи!» – шофер не преминет благожелательно посулить:

– Двести тысяч на мелкие расходы!

– Спасибо, – скажет хозяин, но уже не прибавит, как бывало: «Если бы мне действительно двести тысяч, уж я знал бы, что мне делать!..»

А склонит свою бедную фантазией голову и подумает:

«Эх, Сырых, Сырых! А может быть, и действительно прав ты был, и действительно лучше бы купить пароход да отправиться в чужие страны, исходатайствуя себе фамилию Джек Смит, попивая в пути ром и сражаясь с индейцами…»

У некоторых индейских племен существует следующая любопытная примета: в тех местах, где водятся особенно ядовитые змеи, растет и кустарник, листья которого, растертые в воде, служат прекрасным средством против змеиного яда. В некоторых местах Африки рядом с одним ядовитым растением растет и другое, которое служит противоядием первому.

В организме человека живут миллионы самых вредоносных микробов, но в том же организме живут и другие, не менее вредоносные, микробы, которые ведут непримиримую войну с первыми – взаимно нейтрализуя друг друга. Если бы это было не так – человечество немедленно же протянуло бы ноги.

У математиков это сказано в другой форме:

– Минус на минус дает плюс.

На Вознесенском проспекте жил молодой господин по имени Воскобоев.

Наружности был он красивой, с черными влажными глазами, холеными усами и бледным, томным лицом.

Его моральные качества легко исчерпывались одним словом: негодяй. Действительно, трудно было встретить человека беззастенчивее и подлее его. Кроме убийств, этот человек был способен на все. Да и убить-то он не мог только потому, что имел натуру мелкую, гаденькую и трусливую. А если бы гарантировать ему безопасность, то он бы, пожалуй, убил, попросив для этого только какой-нибудь электрический прибор, который бы убивал быстро, бесшумно, без борьбы и без лицезрения искаженных мукой глаз убиваемого субъекта.

Если сейчас заглянуть через его плечо и прочесть, что он пишет, сидя за письменным столом, – сразу станет ясно, что это за человек.

Первое письмо он написал такое:

«Господин Чигиринский! Лицо, дружески к вам расположенное, сообщает Вам, что оно видело вчера Вашу супругу Ольгу Васильевну выходящей из парадных дверей гостиницы «Ницца». После нее сейчас же вышел штабс-капитан Сукачев. Обратите Ваше внимание! Пока появились маленькие рожки – это ничего, но скоро рога станут совершенно ветвистыми. Ого-го-го, милый рогоносец! Позовите меня на крестины будущего Сукаченка. Ваш доброжелатель».

Сейчас же он принялся за второе письмо:

«Ваше Превосходительство! Лицо, которому дорога честь русской армии, доводит частным образом до Вашего сведения, что офицер Вашего полка К.А. Сукачев, переодеваясь в штатское, ведет в клубе азартную игру в карты и совершенно запутался. Я имею верные сведения, что ростовщик Триполитаки отказал ему в переучете векселя, а так как в заведывании г. Сукачева находится ротная касса, то… Обращаю Ваше внимание на то, что ревизию кассовых сумм нужно произвести неожиданно, дабы он не мог перехватить у товарищей. Согласитесь, что, сообщая об этом, я охраняю закон. Доброжелатель».

Кончив оба письма, Воскобоев потер с довольным видом руки, запечатал письма в конверты, написал адреса, наклеил марки и кликнул слугу.

Слуга Прохор Желтухин был маленький, подслеповатый человечек неопределенного возраста; губы имел тонкие, поджатые и лицо нечистое, в угрях. Когда говорил, то смотрел в пол или в потолок. Серый цвет лица дисгармонировал с красным, как раскаленный уголь, носом. Казалось, что это действительно уголек, тлеющий под серой золой.

– Вот, Прохор, – внушительно сказал Воскобоев, – снеси эти письма и опусти в почтовый ящик. Да смотри не потеряй – письма важные!

– А чего их терять-то, – возразил Прохор, рассматривая потолок. – Ребенок я, что ли, или дурак?

– Ну, то-то. Ступай.

Прохор взял письма и бережно понес их в кухню. Опустился на скамью и, поджав губы, нахмурив рыжие брови, приступил к несложной операции.

Операция эта состояла в том, что деятельный слуга подержал с минуту письма над кипящим самоваром, потом отклеил почтовые марки; аккуратно спрятал свернувшиеся в трубочки марки в спичечную коробочку, а письма с конвертами бросил в ведро, почти доверху наполненное помоями.

После этого слуга уселся за стол и с самым сонным выражением лица принялся пить чай.

Зазвенел из кабинета электрический звонок; Прохор поднял на него задумчивые глаза и налил себе еще стакан.

Звонок принимался звонить несколько раз… Допив чай, Прохор встал и неторопливо направился в кабинет.

– Звонили?

– Звонил!!! Конечно, звонил. Тысячу раз звонил. Куда тебя черти унесли?!

– Да к ящику-то почтовому нужно было пойти али нет?

– Так это тут же, напротив! А ты пропал на целых полчаса.

– Дозвольте вам сказать, что я тоже отвечаю за свою службу. Я действительно побёг к этому ящику, да он, гляди-ка, доверху письмом набит. Так мне что ж – тоже сунуть? Всякий человек придет и вытащить может – нешто это порядок? Так я и снес их, письма-то, на другую улицу, где ящик послободнее.

– То-то и оно! Я и так уже замечал раза два, что письма не доходили.

– То-то и я говорю. Возле письмов много разного народу трется. И прохожий, и почтальон, и тоже тебе швейцар – долго ли до греха. А вы говорите – долго ходил!

После обеда к Воскобоеву приехала дама. Он встретил ее с кислым лицом, сказал сначала, что ждет нужного человека, потом подучил Прохора соврать, что его потребовали в клуб на важное заседание, но дама была непреклонна.

– Зачем ты меня гонишь, – сказала она, подозрительно поглядывая на него. – Может быть, у тебя любовное свидание?

– Ты с ума сошла! Я даже забыл, какие бывают другие женщины. Я люблю исключительно тебя.

– Вот в таком случае я у тебя и останусь часика на два.

Воскобоев сжал в кармане кулак, пробормотал какой-то комплимент и, оставив даму одну, пошел в кухню к Прохору.

– Проша, милый, – прошептал он. – Тут ко мне через час одна гимназистка должна прийти – такая молоденькая барышня в синем платье – так ты скажи ей, чтоб она обязательно завтра пришла, что сегодня меня экстренно потребовали к больному.

– Эко сказали! Да что вы, доктор, что ли, что к больному вызвали.

– Ну, соври сам. Скажи – к больному родственнику – к дяде, мол.

– Скажу, к дяде, мол, Ивану Алпатычу. Старик, мол, в горячке был, а нынче, мол, в память пришел.

– Во-во.

– Жена-то, скажу, в Рязань уехамши, а дяденька, значит, одни и очень им плохо.

– Ну, уж ты там размажь что-нибудь. Только скажи, чтобы завтра приходила непременно; буду ждать. А шляпу Марьи Дмитриевны или унеси из передней, или прикрой газеткой.

– Будьте покойны.

Верный слуга взял газету и уселся, как сторожевой пес, в передней.

Через час действительно пришла девушка лет шестнадцати, в гимназическом платье, смущенная, дрожащая, с бледным лицом, на котором сразу можно было прочесть всю ее несложную повесть: что она полюбила Воскобоева «больше жизни», и что жизни этой она совсем не понимает, и что она простодушна, и что она доверчива, и что сердечко у нее восторженное, честное, способное на самоотвержение и порыв.