Восемь лучших произведений в одной книге - Гайдар Аркадий Петрович - Страница 9
- Предыдущая
- 9/118
- Следующая
— Какой он?
— Черный… в сапогах… и звезда у его прилеплена, а из нее красный флажок.
— Ну да, да, орден!
— Только скорей бы, — добавил Жиган, — светать скоро будет… А тогда бандиты… убьют, коли найдут.
И что тут поднялось только! Забегали, зарвались все, зазвонили телефоны, затопали кони. И среди всей этой суматохи разобрал утомленный Жиган несколько раз повторявшиеся слова: «Конечно, армия!.. Он!.. Реввоенсовет!» Затрубила быстро-быстро труба, и от лошадиного топота задрожали стекла.
— Где? — Порывисто распахнув дверь, вошел вооруженный маузером и шашкой командир. — Это ты, мальчуган?.. Васильченко, с собой его, на коня…
Не успел Жиган опомниться, как кто-то сильными руками поднял его от земли, усаживая на лошадь. И снова заиграла труба.
— Скорей! — повелительно крикнул кто-то с крыльца. — Вы должны успеть!
— Даешь! — ответили эхом десятки голосов с коней.
Потом:
— А-аррш!
И сразу, сорвавшись с места, врезался в темноту конный отряд.
А незнакомец и Димка с тревогой ожидали и чутко прислушивались к тому, что делается вокруг.
— Уходи лучше домой, — несколько раз предлагал незнакомец Димке.
Но на того словно упрямство какое нашло.
— Нет, — мотал он головой, — не пойду.
Выбрался из щели, разворошил солому, забросал ею входное отверстие и протискался обратно.
Сидели молча: было не до разговоров. Один раз только проговорил Димка, и то нерешительно:
— Я мамке сказал: может, говорю, к батьке скоро поедем; так она чуть не поперхнулась, а потом давай ругать: «Что ты языком только напрасно треплешь!»
— Поедешь, поедешь, Димка. Только бы…
Но Димка сам чувствует, какое большое и страшное это «только бы», и потому он притих у соломы, о чем-то раздумывая.
Наступал вечер. В пустом сарае резче и резче поглядывала темная пустота осевших углов. И расплывались в ней незаметно остатки пробивающегося сквозь щели света.
— Слушай!
Димка задрожал даже.
— Слышу!
И незнакомец крепко сжал его за плечо.
— Но кто это?
За деревней, в поле, захлопали выстрелы, частые, беспорядочные. И ветер донес их сюда беззвучными хлопками игрушечных пушек.
— Может, красные?
— Нет, нет, Димка! Красным рано еще.
Все смолкло. Прошел еще час. И топот и крики, наполнившие деревеньку, донесли до сараев тревожную весть о том, что кто-то уже здесь, рядом.
Голоса то приближались, то удалялись, но вот послышались близко-близко.
— И по погребам? И по клуням? — спросил чей-то резкий голос.
— Везде, — ответил другой. — Только сдается мне, что скорей здесь где-нибудь.
«Головень!» — узнал Димка, а незнакомец потянул руку, и чуть заблестел в темноте холодновато-спокойный наган.
— Темно, пес их возьми! Проканителились из-за Левки сколько!
— Темно! — повторил кто-то. — Тут и шею себе сломишь. Я полез было в один сарай, а на меня доски сверху… чуть не в башку.
— А место такое подходящее. Не оставить ли вокруг с пяток ребят до рассвета?
— Оставить.
Чуть-чуть отлегло. Пробудилась надежда. Сквозь одну из щелей видно было, как вспыхнул недалеко костер. Почти что к самой заваленной двери подошла лошадь и нехотя пожевала клок соломы.
Рассвет не приходил долго… Задрожала наконец зарница, помутнели звезды.
Скоро и обыск. Не успел или не пробрался вовсе Жиган.
— Димка, — шепотом проговорил незнакомец, — скоро будут искать. В той стороне, где обвалились ворота, есть небольшое отверстие возле земли. Ты маленький и пролезешь… Ползи туда.
— А ты?
— А я тут… Под кирпичами, ты знаешь где, я спрятал сумку, печать и записку про тебя… Отдай красным, когда бы ни пришли. Ну, уползай скорей. — И незнакомец крепко, как большому, пожал ему руку и оттолкнул тихонько от себя.
А у Димки слезы подступили к горлу. И было ему страшно, и было ему жалко оставлять одного незнакомца.
И, закусив губу, глотая слезы, он пополз, спотыкаясь о разбросанные остатки кирпичей.
Тара-та-тах! — прорезало вдруг воздух. — Тара-та-тах! Ба-бах!.. Тиу-у, тиу-у… — взвизгнуло над сараями.
И крики, и топот, и зазвеневшее эхо от разряженных обойм «льюисов» — все это так внезапно врезалось, разбило предрассветную тишину и вместе с ней и долгое ожидание, что не запомнил и сам Димка, как очутился он опять возле незнакомца. И, не будучи более в силах сдерживаться, заплакал громко-громко.
— Чего ты, глупый? — радостно спросил тот.
— Да ведь это же они… — отвечал Димка, улыбаясь, но не переставая плакать.
И еще не смолкли выстрелы за деревней, еще кричали где-то, как затопали лошади возле сараев. И знакомый задорный голос завопил:
— Сюда! Зде-есь! Куда вы, черти?
Отлетели снопы в сторону. Ворвался свет в щель. И кто-то спросил тревожно и торопливо:
— Вы здесь, товарищ Сергеев?
И народу кругом сколько появилось вокруг откуда-то — и командиры, и комиссар, и красноармейцы, и фельдшер с сумкой. И все гоготали и кричали что-то совсем несуразное.
— Димка! — захлебываясь от гордости, торопился рассказать Жиган. — Я успел… назад на коне летел… И сейчас с зелеными тоже схватился… в самую гущу… Как рубанул одного по башке, так тот и свалился!..
— Ты врешь. Жиган. Обязательно врешь… У тебя и сабли-то нету, — ответил Димка и смеялся сквозь не высохшие еще слезы.
Весь день было весело. Димка вертелся повсюду. И все ребятишки дивились на него здорово и целыми ватагами ходили смотреть, где прятался беглец, так что к вечеру, как после стада коров, намята и утоптана была солома возле логова.
Должно быть, большим начальником был недавний пленник, потому что слушались его и командиры и красноармейцы.
Написал он Димке всякие бумаги, и на каждую бумагу печать поставили, чтобы не было никакой задержки ни ему, ни матери, ни Топу до самого города Петрограда.
А Жиган среди бойцов чертом ходил и песни такие заворачивал, что только — ну! И хохотали над ним красноармейцы и тоже дивились на его глотку.
— Жиган! А ты теперь куда?
Остановился на минуту Жиган, как будто легкая тень пробежала по его маленькому лицу; потом головой тряхнул отчаянно:
— Я, брат, фьи-ить! Даешь по станциям, по эшелонам. Я сейчас новую песню у них перенял:
Хоро-ошая песня! Я спел — гляжу: у старой Горпины слезы катятся. «Чего ты, говорю, бабка?» — «Та умирал же!» — «Э, бабка, дак ведь это в песне». — «А когда б только в песне, — говорит. — А сколько ж и взаправду». Вот в эшелонах только, — добавил он, запнувшись немного, — некоторые из товарищей не доверяют. «Катись, говорят, колбасой. Может, ты шантрапа или шарлыган. Украдешь чего-либо». Вот кабы и мне бумагу!
— А давайте напишем ему в самом деле, — предложил кто-то.
— Напишем, напишем!
И написали ему, что «есть он, Жиган, — не шантрапа и не шарлыган, а элемент, на факте доказавший свою революционность», а потому «оказывать ему, Жигану, содействие в пении советских песен по всем станциям, поездам и эшелонам».
И много ребят подписалось под той бумагой — целые пол-листа да еще на обратной. Даже рябой Пантюшкин, тот, который еще только на прошлой неделе писать научился, вычертил всю фамилию до буквы.
А потом понесли к комиссару, чтобы дал печать. Прочитал комиссар.
— Нельзя, — говорит, — на такую бумагу полковую.
— Как же нельзя? Что, от ней убудет, что ли? Приложите, пожалуйста. Что же, даром, что ли, старался малый?
Улыбнулся комиссар:
— Этот самый, с Сергеевым?
— Он, язви его шельма.
— Ну уж в виде исключения… — И тиснул по бумаге. Сразу же на ней «РСФСР», серп и молот — документ.
И такой это вечер был, что его долго помнили поселяне. Уж чего там говорить, что звезды, как начищенные кирпичом, блестели! Или как ветер густым настоем отцветающей гречихи пропитал все. А на улицах что делалось! Высыпали как есть все за ворота. Смеялись красноармейцы задорно, визжали девчата звонко. А лекпом Придорожный, усевшись на митинговых бревнах перед обступившей его кучкой, наигрывал на двухрядке.
- Предыдущая
- 9/118
- Следующая
