Иисус Неизвестный - Мережковский Дмитрий Сергеевич - Страница 40

Мир создать не мог ли Всемогущий так, чтобы Всеблагому не надо было жертвовать Сыном за мир? Всякая душа человеческая, при одной мысли об этом, безумьем испепеляется; только одна душа Его, в этом растет и крепнет, как алмаз в первозданном огне:

духом возростал и укреплялся (отрок Иисус), исполняясь премудрости.(Лк. 2, 40.)

Этою огненною пищею питался двадцать лет, как младенец – молоком матери.

Был истязуем, но страдал добровольно(Ис. 53, 7), —

отвечает уже Исаиино пророчество на тот безмолвный, безумный вопрос нашего сердца; отвечает и Сам Иисус:

Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять ее. Никто не отнимает ее от Меня, но Я Сам отдаю ее. Имею власть отдать ее, и имею власть принять ее. Заповедь сию получил Я от Отца(Ио. 10, 17–18.)

Но если бы мы поняли, что значит:

ныне душа Моя возмутилась, и что Мне сказать? Отче, избавь Меня от часа сего? Ho на сей час Я и пришел(Ио. 12, 27);

если бы мы увидели в этом признании, столь человеческом, как бы из разбереженной раны вдруг хлынувшую кровь, то, может быть, мы вспомнили бы, что Иисус не только воистину Бог, но и Человек воистину, и не заснули бы на две тысячи лет «от печали» – привычки, как ученики в Гефсимании, когда Он был в смертном борении.

Авва, Отче! все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня(Мк. 14, 33; 36.)

Может Отец пронести чашу мимо Сына – и не хочет? Вот с чем борется Сын, чего ужасается, – не страданий, не смерти, а этого; вот «парадоксальное», «удивительное – ужасное», всей жизни и смерти Его.

Только ли в Гефсимании это «борение»,

? Нет, во всей жизни Его, от Назарета до Гефсимании. Вот о чем до конца мира несмолкаемая жалоба на подножии креста: «вы, проходящие, скажите, кто так страдал, как Я?»

Если Ты, Господи, хочешь, чтобы мир был, то нет правосудия (Закона), а если хочешь, чтобы было правосудие (Закон), то мира не будет.Выбери одно из двух, —

молится Авраам о Содоме – о всем мире, лежащем во зле, о всех людях, а не только об избранных [307]Молится и Моисей:

Прости им грехи, а если не простишь, то изгладь и меня из книги Твоей.(Исх. 38, 18.)

Молится и Брат человеческий о братьях Своих: их простишь, – и Меня; их казнишь, – и Меня.

В сердце его столкнулись, противоборствуя, две величайших силы, какие только сталкивались когда-либо в человеческом сердце: любовь к Богу – любовь к миру. «Выбери одно из двух». Прежде чем здесь, во времени, – там уже, в вечности, выбрал.

Первая воля к жертве – чья. Отца или Сына? Молятся или кощунствуют Офиты-Наассеяне, когда отвечают на этот вопрос:

В тело – темницу – заточена душа за какую-то великую вину, —

напоминает Климент Александрийский учение орфиков. [309]«Все мы живем в наказание за что-то», – напоминает и Аристотель, кажется то же учение. [310]«Грех человека величайший – то, что он родился» (Кальдерон), – сын ушел от отца. Только один Человек в этом грехе неповинен: Сын от Отца не ушел, – Он послан в мир Отцом. Но вот, и Он «возмущается духом»: «Авва, Отче! избавь Меня от часа сего». Не было ли, и до Гефсимании, в жизни Его таких минут человеческой немощи, когда Он тосковал и ужасался: «Авва, Отче! Кто же от Кого ушел, – Ты от Меня, или Я от Тебя?»

Этой муки Его мы никогда не узнаем, может быть, потому, что не хотим знать, боимся этого слишком человеческого в лице Его, в жизни и смерти, а не зная этого, никогда не полюбим Его, как надо любить; не поймем, что значат у таких людей знающих, – любящих Его, как Павел и Франциск Ассизский, крестные, на руках и ногах, язвы, «стигматы»; никогда не поймем, что значит на всех земных путях несмолкаемая жалоба: «вы, проходящие, скажите, кто так страдал, как Я?».

Знал ли Отец, на что идет Сын? Бог «всеведущ», – не значит ли, что Бог все может , но не все хочет знать, чтобы не нарушить свободы человеческой, потому что только свобода есть мера любви божественной?

Кажется, в таинственнейшей притче о злых виноградарях есть намек на то, что Отец не хочет знать, что сделают люди, когда придет к ним Сын.

Что Мне делать?

говорит господин виноградника, после того, как всех посланных им, чтобы принять плодов от виноградарей, избили те и выгнали:

Что Мне делать? Сына Моего пошлю, возлюбленного, может быть, увидев Его, постыдятся(Лк. 20, 9–16; Мк. 18, 1–9.)

В этом-то «может быть» и вся «агония», смертное борение человека Иисуса, – то, в чем Он больше всего людям, братьям Своим, – Брат. Вот, что значит: «Кто не несет креста своего, тот Мне не брат». И каким новым светом, чудным и страшным, озаряется это «может быть» неизвестнейшее в лице Неизвестного!

Если нашему сердцу земному неземная мука Его непостижима, то блаженство Его неземное – последняя над всеми человеческими бурями победа – тишина – еще непостижимее.

Только на малое время Я оставил Тебя, и снова приму Тебя с великою милостью, —

отвечает, уже в Исаиином пророчестве (54, 7), Сыну Отец на крестный вопль: «для чего Ты Меня оставил?»

Брат человеческий мог бы сказать людям, братьям Своим, в долгую-долгую, ночь мира, от первого до второго Пришествия, так же, как сказал ученикам Своим, в ту предсмертную ночь:

все вы соблазнитесь о Мне… и оставите Меня одного; но Я не один, потому что Отец со Мною(Мк. 14, 27; Ио. 16, 32.) Вот Отрок Мой, которого Я держу за правую руку, —

говорит Господь все в том же Исаиином пророчестве (48, 1.) Руку Свою в руке Отца всегда чувствует Сын.

Если пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со Мною; Твой жезл и Твой посох – они успокаивают Меня.(Пс. 22, 4.)

Этот покой, тишина, – первое в Нем и последнее. Божественное в человеческом.

Сын Мой, во всех пророках, Я ожидала Тебя, да приидешь, иупокоюсь в Тебе. Ибо Ты – Мойпокой . Tu es enim requies mea, —

говорит в «Евангелии от Евреев», Матерь-Дух, нисходя на Сына в крещении. [311]

Путник, на очень высоких горах, видит под собою тучи и бури, а над собой – вечно-ясное небо; так, в жизни Иисуса, после всех мук земных и неземных, наступает такая минута, когда Он видит над Собой волю Отца. Стоит Ему только поднять голову к небу и сказать: «Авва, Отче!» – чтобы все земные голоса утихли в Нем и чтобы снова услышал Он голос Отца: «Ты – Сын Мой возлюбленный».

Тридцать лет – тишина, молчанье, ожиданье; стрела на тетиве натянутого лука неподвижна. Целит стрелок; туже, все туже натягивает лук, – вот-вот порвется тетива.