Хозяйка Дара (СИ) - Димитрошкина Лиана - Страница 3

Папа был по-своему заботлив, подарил мне сережки и шубку, брат осыпал меня поцелуями, а отцова сестра Цисана была так ко мне нежна, что я понемногу начала привыкать к мысли, что может быть, впрямь кому-то нужна просто так, забесплатно, действительно имею значение, взаправду что-то собой представляю.

А потом папа умер. Сгорел за месяц от рака. И тут оказалось, что я все-таки ребенок второго сорта. Не только для матери, но и для отца.

Как раз подоспевшую страховку в пятьсот рублей я истратила на могилу отца. А год спустя Цисана приехала в гости. «Я продала дом моего брата для его старшего сына, – сказала она. – Он в стесненных обстоятельствах, ему очень нужны деньги. А что не смогла продать, то отвезла ему, он в Москве снимает квартиру». «А почему так?» – спросила я. «Папа оставил записку своей рукой», – туманно намекнула родственница. «Он даже не вспомнил обо мне? Не написал про меня ни словечка? – не поверила я. – Ну тогда, может быть, можно будет выкупить у брата на память дедовы резные шахматы?» После чего тетушка, раздраженная такой моей настойчивостью, весь вечер объясняла, до чего они старинные и безумно дорогие. «Я не побирушка! Я расплачусь!» – но тетушка была непреклонна: это не для тебя.

– А чего она? Вроде не злая же была? – Агаша отставила утюг и села к столу, подперши ладошкой щеку.

– Сейчас я думаю, дело в том, что она очень любила брата. И злилась на мою маму за расторгнутый брак, за брата, покинутого в тюрьме. А переносила свою боль на меня.

Больше всего мне хотелось уснуть и не просыпаться. Через три дня я завербовалась в армию. Мне безумно повезло – отправили меня в Германию, пригодилась немецкая спецшкола. Но даже если бы послали на Чукотку, я бы неслась, роняя тапки. Лишь бы побыстрее да подальше. Чего ради даже потратилась на билет СВ: купейные были на неделю позже.

И вот уже даже Польша оставалась позади. Я угрюмо смотрела в окно, когда в купе вошел дядечка. Попутчик был лет пятидесяти, тощенький – аж светился. И такое у него было доброе лицо, что я, намеревавшаяся лишь попрактиковаться в языке со взаправдашним немцем, стала жертвой «поездной болезни». Это, знаешь, когда случайному попутчику за два часа выбалтываешь больше, чем родной матери за всю жизнь.

Когда я закончила свой рассказ, немец участливо положил руку мне на запястье.

– Ты хочешь что-то изменить в своей жизни? – спросил он.

– Что я могу в ней изменить? Родиться у других людей, что ли? – горько сказала я. – Вот я уже изменила: уехала. Отрекусь я от старого мира, отряхну его прах с моих ног.

– Свой мир ты взяла с собой, – сказал он. – Отречься ты можешь только от себя, и тогда от тебя останется совсем мало.

– Это как это? – спросила я.

– Сначала ответь мне, пожалуйста, на сколько ты согласна с первой и второй частью следующего утверждения: ты на пятьдесят процентов состоишь из того, что получила от своей матери, и на пятьдесят процентов из того, что получила от отца?

– На пятую часть с первой и на пятидесятую со второй, – ответила я.

– Это был диагностический вопрос. Он показывает, с каким КПД ты живешь. Пятая часть от материнских пятидесяти и пятидесятая от отцовских – в сухом остатке 11 процентов!

– И?..

– Я психотерапевт, – сказал попутчик. – Еду с конференции. Давай посмотрим, можно ли тут что-нибудь сделать. Ты ведь психолог, может быть, тебе будет интересно хотя бы с профессиональной точки зрения.

Профессия – это было единственное, что у меня осталось, и хотя я наплевала на диплом, завербовавшись перфораторшей солдатских задов, привычка к поглощению знаний взяла верх.

– Да, собственно, чего мне терять, – сказала я. – А о чем мы вообще говорим?

– Вот у нас с тобой на столе печенюшки «зоопарк». Выбери и расположи на скатерти себя, родителей и бабушек-дедушек. Все семь фигурок должны занять на столике точные места. Ориентироваться надо на то, что ты чувствуешь здесь, – он показал на середину груди, – но ни в коем случае не на то, что ты надумала головой. Только на чувство!

Я, слегка ошеломленная переходом от КПД жизненной самореализации к печенью, принялась за дело. Через пять минут в уголке лежала рыбка-я, а далеко позади, хвостиком к рыбьему хвосту, устроилась кошка-мама. За нею мордочками врозь были собака и мышка – дед и бабушка. При этом мышка оказалась единственной фигуркой, расположенной поближе к рыбке. Медвежонок-отец лежал в стороне, за ним пристроился второй пес – отец отца, и далеко в стороне, мордочкой к углу, оказалась бабушка-лошадка.

По-прежнему касаясь моей руки, попутчик сказал:

– Расскажи мне о своих старших.

– Мамин отец гулял, страшно пил, гонял бабулю с топором, она его люто презирала, и они разошлись в тридцать третью годовщину свадьбы. Но еще двадцать лет, до самой смерти, она его костерила по три раза в день. Мама дважды была замужем. Недавно тоже развелась – в день двадцатилетия второй свадьбы. Мой отец был женат не меньше пяти раз, мама его вторая жена. Его родители никогда в жизни даже не поссорились, но бабушка в войну неистово молилась за старшего сына, который был на фронте, а он погиб. Она прокляла Бога и, говорят, больше никогда не улыбалась.

Психотерапевт расставил фигурки по-своему: за спиной рыбки стали кошка и мишка, за теми – лошадка, пес, мышка и вторая собачка.

– Это – правильный порядок. Сейчас накрой их ладонями, сосредоточься в сердцевине себя и потом скажи, что ты чувствуешь, – сказал он. Я послушалась. Через пять минут я открыла глаза в полной растерянности:

– Я как будто купаюсь в море любви и света. В океане чистого сияния, – сказала я.

– Это то, что есть на самом деле. Родительская любовь абсолютна. Это как кран на трубе: если он открыт, то вода льется. Если сердце отворено к любви, человек ее получает. Но поток любви был прерван – неуважением к мужу мамы твоей матери и зацикленностью на своем горе мамы твоего отца, не принявшей свою потерю со смирением. Поэтому их дети, а твои родители были так несчастливы в личном, и поэтому с тобой происходит то, что есть. Возьми в свое сердце эту расстановку. Сделай что-то в честь твоего русского деда и в память погибшего брата своего отца. И запомни навсегда то, что ты сейчас чувствуешь. Это и есть правда.

Я опустила глаза к плакату и обнаружила огромную кляксу посредине. Надо же, а я даже и не заметила, как она появилась.

– В Германии я прожила 7 лет. Какими правдами-неправдами ухитрялась ездить к своему попутчику на учебу – ни в сказке сказать, ни пером описать. Берт Хеллингер – гениальный психотерапевт, а я всего лишь ученица, и вряд ли мне когда-нибудь удастся работать, как он, без лишних слов, без антуража. Но с тех пор со мною всегда свет родительской любви. С поезда я сошла уже другим человеком. И вот теперь, как видишь, я и свое счастье построила, и уже давно по-настоящему помогаю другим. Я даю людям силу! А что они потом с нею делают – вопрос их собственного выбора.

– И что, всегда помогает? А вдруг в этот раз да не получится?

– Вот увидишь, Агафья Даниловна. Все будет хорошо! – сказала я.

И сделала из кляксы звезду.

В Рождество из Москвы позвонил мужнин однополчанин Петр Петрович и объявил:

– Моя Эсмеральда родила пятерых.

– Ну ничего себе! – ошарашенно воскликнул Григорий. – Ну поздравляю! И что, все здоровы?

– Роженица-то себя прекрасно чувствует. А вот у малышей раны кровят.

– Они ранены? Что случилось?

– Да хвосты им вчера обрезали.

– Может, пупки? – вконец растерявшись, вопросил мой супруг.

– Пуповины Эсмеральда сама отгрызла.

– Как отгрызла?

– Как-как, зубами!

– Да ты что, врача вызвать не мог, папаша хренов?!

– Сам ты папаша. Эсмеральда – сука!

Гриня потерял дар речи. А когда обрел, я предпочла покинуть помещение: