Путеводитель по поэзии А.А. Фета - Ранчин Андрей Михайлович - Страница 10
- Предыдущая
- 10/55
- Следующая
Тонкое «зрение», «зоркость» — способность разглядеть поэтическое в жизни Фет считал необходимым свойством поэта: «…Поэтическая деятельность, очевидно, слагается из двух элементов: объективного, представляемого миром внешним, и субъективного, зоркости поэта — этого шестого чувства, не зависящего ни от каких других качеств художника. Можно обладать всеми качествами известного поэта и не иметь его зоркости, чутья, а следовательно, и не быть поэтом» (статья «О стихотворениях Ф. Тютчева», 1859 [Фет 1988, с. 283]).
Сами по себе образы, представленные в фетовском стихотворении, банальны; они обветшали уже задолго до создания этого произведения. Вот они.
Уже у А. С. Пушкина в седьмой главе «Евгения Онегина» (строфа 1) пение соловья — трафаретная, абсолютно ожидаемая примета весны: «соловей / Уж пел в безмолвии ночей» [Пушкин 1937–1959, т. 6, с. 139][39].
К фетовскому времени соловей давно угнездился уже в дилетантской поэзии; вот лишь один пример из творчества А. М. Бакунина: «И соловей в кустах запел / Любовь и тихую прохладу», «Пойдемте слушать соловья», «А соловей поет отличный». Имеются у А. М. Бакунина и другие детали ночного пейзажа, столь дорогие Фету: осененный деревьями берег ручья, говор ночных вод, отражение ночного неба на водной глади[40].
В стихотворении Е. П. Ростопчиной «Слова на серенаду Шуберта» (1846), написанном тем же размером, что и более позднее фетовское «Шепот, робкое дыханье», есть этот старый знакомец — «сладкий соловей»; здесь есть и «трели» (см.: Ростопчина 1972, с. 102]).
Незадолго до Фета о соловье и ночном свидании (правда, только воображаемом) написал Я. П. Полонский: «Соловей поет в затишье сада, / <…> Ночь тиха <…>…мечтам ты любишь предаваться / И внимать ночному соловью / <…> Где б я мог тебя достойно встретить / С соловьиной песней на устах» («Последний разговор», 1845 [Полонский 1986, т. 1, с. 46–47]).
Хотя фетовский мир флоры и фауны (в том числе птиц) весьма богат в сравнении с миром русской лирики более раннего периода и поэтов — его современников[41], поэзия автора «Шепота, робкого дыханья…» заселена этой птицей очень густо. Вот лишь некоторые примеры — из произведений, написанных до стихотворения «Шепот, робкое дыханье…»: «В моем саду, в тени густых аллей, / Поет в ночи влюбленный соловей»; «Фонтан, цветы, влюбленный соловей — / Везде, везде поют о ней» («Мой сад», 1840); «Что ж не поет соловей или что ж не выходит соседка?» («Право, от полной души я благодарен соседу…», 1842), «Я жду… Соловьиное эхо…» (1842), «То сердце замрет, то проснется / За каждой безумною трелью…» («Весеннее небо глядится…», 1844), «Соловьи давно запели» («Серенада», 1844), «иду — и соловьи поют» («Еще весна, — как будто неземной…», 1847), «Иль поет и ярко так и страстно / Соловей, над розой изнывая?» («Фантазия», 1847), «Как зарей-то соловей / Раздается» («Что за вечер! А ручей…», 1847)[42].
Функции образа соловья у Фета также не новые: вестник весны и любви.
Хотя соловей — банальный поэтический образ,[43] он стал для современников знаком фетовского творчества. На параллели «соловьи — Фет» строится все стихотворение Я. П. Полонского «А. А. Фет» (1888):
[Полонский 1986, т. 1, с. 239–240]
Спустя сто лет к этой же параллели обратился Д. С. Самойлов в стихотворении «Афанасий Фет» (1979):
[Самойлов 2006, с. 288]
И. С. Тургенев писал о себе — «щуре» (певчей птице pinicola enucleator, похожей на клеста, из семейства воробьиных, из отряда воробьеобразных), обращаясь к Фету — «соловью»: «В ответ на возглас соловьиный / (Он устарел, но голосист!) / Шлет щур седой с полей чужбины / Хоть хриплый, но приветный свист» (письмо Фету от 18 февраля 1869 года [Фет 1890, т. 2, с. 192]).
Особенная приверженность именно Фета соловью была осознана пародистами[44].
Сам Фет признавал: «Давным-давно я внутренно покаялся, и как ни соблазнителен бывает подчас голос соловья для человека, воспевающего весну, я в последнее время употреблял все усилия оберегать эту птицу в стихах из страха впасть в рутину» (письмо К. Р. от 23 июня 1888 года [Фет и К. Р. 1999, с. 282]).
Для поэтической традиции (навеянной восточной поэзией) характерно соседство соловья (ассоциирующегося с влюбленным) и розы (соотнесенной с избранницей влюбленного). У Фета эти образы в такой функции представлены в стихотворении «Соловей и роза» (1847). Дважды соловей и роза упоминаются как знаки весны в стихотворении «Весенних чувств не должно вспомнить…» (1847)[45]. Фет неоднократно признавался в особенной любви к этому царственному цветку: «И тебе, царица роза, / Брачный гимн поет пчела» («Роза», 1864 (?)), «Лишь ты одна, царица, роза, / Благоуханна и пышна» («Осенняя роза», 1886)[46].
В стихотворении «Шепот, робкое дыханье…» розы — цветка нет, но есть метафора «пурпур розы», обозначающая занимающийся рассвет. В соседстве с образом соловья и упоминанием о ночном свидании метафора оживает, пробуждая в памяти у фетовских читателей старую пару «соловей и роза».
Луна (в том числе весенняя), месяц, их свет упоминаются в поэзии Фета неоднократно; это привычные признаки ночи: «Вот месяц всплыл в своем сиянье дивном / На высоты» («Я полон дум, когда, закрывши вежды…», не позднее 1842); «И следила по тучам игру, / Что, скользя, затевала луна», «И чем ярче играла луна» («На заре ты ее не буди…», 1842); «Как призрак дня, ты, бледное светило, / Восходишь над землей» («Растут, растут причудливые тени…», 1853), ночь — «серебряная» («Как нежишь ты, серебряная ночь…», 1865), ночной пруд — «серебристый» («Сплю я. Тучки дружные…», 1887). Свет луны или месяца — серебристый: «Ночью месяц, полон блеска, / Ходит, тучи серебря» («Весна на юге», 1847)[47].
Оригинальность Фета в стихотворении «Шепот, робкое дыханье…» проявляется в том, что луна ни разу не упомянута (есть лишь ее признаки — яркий оксюморон «свет ночной», «серебро» отражения в ручье)[48]. Мотив отражения в воде — любимый Фетом; отражение — «отпечаток», впечатление от предмета, и в импрессионистическом мировосприятии Фета образы-отражения укоренились естественно. «Надо сказать, что <…> мотив „отражения в воде“ встречается у Фета необычайно часто. Очевидно, зыбкое отражение предоставляет больше свободы фантазии художника, чем сам отражаемый предмет <…>» ([Бухштаб 1959а, с. 58], здесь же примеры из текстов).
38
Об образе соловья в лирике Фета см.: [Тархов 1982, с. 14–20].
39
Показательно, что весенний пейзаж в начале седьмой главы вообще намеренно построен на традиционных образах; см. об этом: [Набоков 1998, с. 479].
40
Стихотворение А. М. Бакунина приводится по кн.: [Кошелев 2006, с. 242–243].
41
Ср. таблицы примеров в кн.: [Федина 1915, с. 97, 98]; соловей в фетовской поэзии, согласно этим подсчетам, упоминается сорок девять раз (если учитывать метафорические конструкции — шестьдесят восемь), в то время как у Ф. И. Тютчева — только единожды.
42
Более поздние примеры: «И соловей еще не смеет / Заснуть в смородинном кусте» («Еще весны душистой нега…», 1854) «свистал соловей» («На заре ты ее не буди…» в редакции 1856 г.). В стихотворении «Безобидней всех и проще…» (1891) птица в золотой клетке (очевидно, соловей) символизирует лирическое «я». Есть у Фета, впрочем, и небанальные вариации образа: «Лишь соловьихи робких чад / Хрипливым подзывали свистом» («Дул север. Плакала трава…», не позднее 1880), «Этот предательский шепот ручья, / Этот рассыпчатый клич соловья…» («Чуя внушенный другими запрет…», 1890) — строки в последнем примере — отсылка к стихотворению «Шепот, робкое дыханье» (ручей и соловей, любовная тематика, смущение влюбленной девушки в обоих произведениях). Лексема «трели» встречается у Фета как знак весны и без прямого указания на соловья: «Я слышу в поднебесьи трели / Над белой скатертью снегов» («9 марта 1863 года», 1863), «эти трели» («Это утро, радость эта…», 1881 (?)).
Ср. признание в неизменной любви к соловью: «Сам рассказал ты, как когда-то / Любил и пел ты соловьем. // Кто ж не пленен влюбленной птицей, / Весной поющей по ночам, — / Но как поэт ты мил сторицей / Тебе внимающим друзьям» («Я. П. Полонскому», 1890).
43
Именно так представлен он, например, в пародии И. И. Панаева на стихотворение Е. П. Ростопчиной «Весенний гимн»: «А с розою по-прежнему лепечет / Нарцисс, и соловей свистит…» («Весеннее чувство») [Русская стихотворная пародия 1960, с. 483].
44
Такова пародия И. И. Панаева «Nocturno» («Ноктюрн»): «Счастью нашему громкий привет / Распевал вдалеке соловей, / И луны упоительный свет / Трепетал между темных ветвей» [Русская стихотворная пародия 1960, с. 502]. Соловей здесь соседствует с излюбленным фетовским лунным светом, проникающим сквозь темные ветви; глагол трепетать — тоже характерно фетовский.
45
Несколько более поздних примеров: «Истерзался песней / Соловей без розы» («В дымке-невидимке…», 1873), «один любовник розы» («Дул север. Плакала трава…», не позднее 1880). Роза без соловья: «Подари эту розу поэту <…> Но в стихе умиленном найдешь / Эту вечно душистую розу». «Если радует утро тебя…» (1887), «Этой розы завой (завитки. — А.Р.), и блестки, и росы» («Моего тот безумства желал, кто смежал…», 1887). В стихотворении «Цветы» (1858) женщина названа «подругой розы». Роза соотносится с девушкой, молится за не, цветок именуется устами: «Вот роза раскрыла уста, / В них дышит моленье немое: / Чтоб ты пребывала чиста, как сердце ее молодое» («Людские так грубы слова…», 1889); «Но навстречу мне твой куст / Не вскрывает алых уст» («Месяц и роза», 1891).
46
«Царицей» роза именуется также в стихотворении «Сентябрьская роза» (1890).
Показательно, что К. Д. Бальмонт в эссе «Звездный вестник (поэзия Фета)» метафорически именует поэзию автора «Вечерних огней» «неувядаемой розой», а самого стихотворца — «соловьем» [Бальмонт 1980, с. 625].
47
Более поздний пример: «поглядеть в серебристую ночь» («Благовонная ночь, благодатная ночь…», 1887).
48
В поэзии Фета встречается и «составная» метафора «серебро <…> лунное» («На железной дороге», 1859 или 1860), содержащая как замещаемое прямое значение («лунное»), так и иносказательное обозначение («серебро»).
- Предыдущая
- 10/55
- Следующая
