Девять братьев (сборник) - Чуковский Николай Корнеевич - Страница 22

• Предыдущая
• 22/37
• Следующая

Не дойдя шагов десяти, он увидел, что перед крыльцом санчасти кто-то стоит. Поравнявшись с крыльцом, он узнал Костина.

– Это вы? – удивленно воскликнул Рябушкин.

Костин вздрогнул и отступил в темноту. Но поняв, что поздно, что он узнан, ответил:

– Я.

Они стояли друг против друга и молчали, оба смущенные.

– Я хотел вам сказать… – вдруг заторопился Рябушкин. – Я шел вам сказать… Это неправда…

– Что неправда? – спросил Костин.

– А вот то, что написано в газете…

– Нет, это правда.

– Да нет… – продолжал Рябушкин, торопясь. – Я видел… Я сейчас вспомнил… я хотел вам сказать… Это неправду про вас написали… Не знаю, кто дал такие сведения, но думаю…

– А я знаю, – перебил его Костин.

– Кто?

– Я.

Рябушкин опешил.

– Меня по телефону спросили из редакции, правда ли, что я не оглядывался, – спокойно пояснил Костин. – И я сказал, что да, правда. Я действительно не оглядывался. Это моя вина. Всегда оглядывайся, Рябушкин, даже если твой хвост охраняет самый опытный летчик.

Рябушкин растерянно слушал его. Что-то мешало ему согласиться.

– И все-таки это неправда… – повторил Рябушкин убежденно. – Ведь я же сам видел…

Но договорить ему не удалось, потому что дверь домика внезапно распахнулась и оттуда вместе с патефонным грохотом вырвались на улицу Алексеев и Еремчук. На вытянутых руках Еремчука лежал раскрытый играющий патефон. Алексеев шел впереди.

Они увидели стоящих перед крыльцом Костина и Рябушкина и на мгновенье приостановились. Лица Алексеева в темноте разглядеть было нельзя, но почему-то и Рябушкину, и Костину показалось, что он усмехнулся.

– Девушки предпочитают героев, – произнес Еремчук нарочито громко, ни к кому не обращаясь.

И они ушли в темноту, наполняя просторное черное небо патефонным хрипом.

Костин и Рябушкин зашагали к столовой.

– Д’Артаньян вызвал бы его на дуэль, – сказал Рябушкин.

– Кого? Еремчука?

– Нет, не Еремчука, а…

Имени Алексеева Рябушкин не произнес.

– На чем бы мы стали драться? На самолетах? – спросил Костин.

– Нет, материальную часть губить нельзя, – сказал Рябушкин.

– На пистолетах «ТТ»? Через платок?

Они оба рассмеялись.

– Ну дуэль, конечно, глупости, – сказал Рябушкин. – Но все-таки так оставить нельзя. Я видел… И я доложу.

– Ничего ты не видел, – остановил его Костин сердито. – И ничего ты не доложишь. Я запрещаю.

Когда Алексеев и Еремчук ушли, Люся и Нюра толстая остались в библиотеке вдвоем.

– Как я тебя иногда ненавижу! – сказала Нюра.

Люся взглянула на нее удивленно.

– Меня? За что?

– Не всегда. Я говорю, иногда.

– Иногда?

– Ну да, иногда. Очень редко, но очень сильно. А большей частью я понимаю, что тебе все равно… Ведь тебе все равно?

– Что все равно?

– Что Вадим за тобой ухаживает.

– Алексеев? Все равно, – сказала Люся.

– Я вижу, что тебе все равно. И тогда я тебя люблю.

– И я тебя люблю! – сказала Люся.

Она подошла к Нюре и положила обе руки ей на плечи, глядя в ее широкое лицо.

– Как бы я хотела, чтобы он был несчастен, – сказала Нюра.

– Несчастен?

– Тогда он увидел бы, кто его любит. – Она помолчала. Подумала. – Но чтобы не долго несчастен, – прибавила она. – Чтобы все кончилось хорошо…

На имя лейтенанта Тарараксина пришло еще одно письмо из Ленинграда. Но на этот раз адрес эскадрильи был написан правильно, и, судя по штемпелю, письмо шло всего несколько дней.

После завтрака Люся понесла письмо на командный пункт. В комнатке оперативного дежурного Леша разговаривал сразу по двум телефонам. Третий телефон заливался нетерпеливым звоном.

Увидев Люсю, Леша улыбнулся ей, не отрываясь от трубок, и продолжал говорить. Понимая, что он не скоро кончит говорить, Люся поднесла письмо к его лицу. Он улыбнулся еще шире и глазами попросил положить письмо на стол.

Выйдя из землянки командного пункта, Люся пошла вверх по склону холма к могиле Никритина. Она была уже там несколько раз, всегда выбирая время, когда на аэродроме мало народа и никто за ней не наблюдает. Сегодня день был тусклый, нелетный, только несколько техников возилось возле рефуг у самолетов, и она добралась до вершины бугра, никого не встретив.

Могила была заметена снегом; лишь круглый валун торчал из-под снега да успевшая уже потемнеть дощечка, на которой выведено было имя Никритина. Молодой белозубый краснофлотец в тулупе улыбнулся Люсе из-под широкого металлического шлема; на груди у него висел автомат, в руках он держал бинокль. Люся улыбнулась ему в ответ.

Она остановилась у могилы и поглядела во все четыре стороны. Радостное чувство простора охватило ее. Под угрюмым зимним небом лежали леса, рябые от снега. Там, за лесами, белела равнина озера. Если бы день был немного яснее, Люся увидела бы отсюда, с вершины бугра, и дорогу, проложенную через озеро, – движущиеся точки автомашин. Но сегодня ничего отчетливо разглядеть было нельзя, да Люся и не оглядывалась, с нее довольно было радости пространства – той радости, которую знали все летчики, окружавшие ее, и он, лежавший под этим камнем.

– Вы давно с ним познакомились?

Люся обернулась. Краснофлотец стоял возле нее и смотрел на нее сочувственно и дружелюбно.

– Не знаю, – сказала Люся. И, заметив удивление в глазах краснофлотца, прибавила: – Я не слышала его голоса. Если бы я слышала его голос, знала бы наверное.

Она видела, что краснофлотец удивился еще больше, и улыбнулась.

Да и что она могла объяснить. Она ничего не знала. Но по мере того, как возвращались жизнь и здоровье, все больше казалось ей, что человека, которого она любила, нет под этим камнем, что она его еще увидит.

Спускаясь с бугра, она издали заметила у входа в командный пункт долговязого Лешу Тарараксина. Странно была видеть его не под низким потолком землянки, а под открытым небом. Ветер трепал полы его длинной шинели. Он глядел во все стороны и, увидев Люсю, радостно замахал ей какой-то бумажонкой.

– Она нашлась! – закричал он еще шагов за двадцать.

Люся поняла, что он говорит о своей двоюродной сестренке, и подошла к нему.

Он был так рад и взволнован, что, видимо, не усидел у себя в подземелье.

– Он мне пишет, что нашел ее и что она живет у него.

– Кто пишет? – спросила Люся.

– Дядя. Такое славное письмо. Все грехи ему простятся за то, что он ее нашел. Я поеду и привезу ее сюда.

– Вы поедете за девочкой?

– Если командир мне разрешит. Слушайте, я сразу подумал о вас. У меня вся надежда на вас…

– А не лучше ли оставить ее у дяди?

– Нет, нет! Он сам просит, чтобы я приехал за ней. Ему нечем ее кормить… Славное письмо…

Он еще что-то хотел сказать, но тут дверь землянки приоткрылась, и чей-то голос крикнул:

– Лейтенант Тарараксин, к телефону!

– У меня вся надежда на вас! – повторил Леша, улыбаясь, и, согнувшись, сбежал вниз.

В хмурые дни, когда незачем было дежурить на аэродроме, весь летный состав эскадрильи обедал одновременно. Командир и комиссар садились во главе стола. Летчики останавливались в дверях и просили разрешения войти.

– Войдите, – каждому говорил Рассохин.

В этот день капитан Рассохин принес с собой газету. Он разложил ее перед своей тарелкой и уставился в нее, хотя странно было предположить, что он не прочел газету еще вчера вечером. Он был не в духе, и все это видели. Летчики молча ели суп, ожидая, когда командир заговорит. Но командир молчал.

Один Карякин не боялся молчания командира. За обедом он любил поговорить.

– Хвалят нас, товарищ капитан, – сказал Карякин, кивнув в сторону газеты.

Рассохин поднял голову и посмотрел на Карякина.

– Хвалят? – переспросил он. – Пожалуй, хвалят. А я бы не хвалил. Я бы год молчал о нас, пока позор не смоем.

После этих слов стало еще тише, чем было раньше. Рассохин опять уставился в газету. И вдруг сказал:

• Предыдущая
• 22/37
• Следующая