Девять братьев (сборник) - Чуковский Николай Корнеевич - Страница 11

• Предыдущая
• 11/37
• Следующая

Люся села, чтобы лучше разглядеть лицо этого человека. И сразу узнала: это был тот летчик, который приходил к ней утром. Тот самый, который нашел ее на льду, Никритин… Быть может, тот, который… Ох! Люся вздрогнула при этой мысли.

Всю минувшую осень, страшную ленинградскую осень сорок первого года, искала она одного летчика и не могла найти. Она не знала его имени, не знала, где он служит, а между тем это был для нее самый дорогой человек на всем свете. Она даже лица его почти не знала. Черной августовской ночью шли они вдвоем, держась за руки, по огромному картофельному полю, и вдруг снаряд взорвался неподалеку, и при вспышке она на мгновение увидела его кожаный шлем, прямой нос, глаза, показавшиеся ей темными. Узнала бы она его, если бы увидела? Нет, не узнала бы… Вот если бы он сейчас хоть бы одно слово сказал, если бы она услышала его голос… По голосу она узнала бы его сразу.

Лицо человека, лежавшего на соседней койке, она видела хорошо. Белое, неестественно белое лицо. Такими не бывают лица у живых людей. Глаза он закрыл. Глазные впадины казались огромными. Рот, с почти черными тонкими губами, был широко раскрыт и жадно ловил воздух. Нос прямой, крупный, с еле заметной горбинкой.

Этот человек нашел ее на льду, пожалел, привез сюда, и она будет жить. А он? Как страшно он дышит. Неужели он узнал ее там, на льду, узнал и потому привез? Или не узнал? Тогда, той августовской ночью, он ведь тоже видел ее только в темноте. Не узнал, а просто пожалел незнакомую, решил спасти и привез? Или это совсем не тот летчик, с которым они шли по картофельному полю, а другой? Как узнать: тот или не тот? Неужели она никогда не узнает? Никогда…

Ох, как тихо стало… Почему он больше не дышит? Она жадно прислушивалась к тишине, сидя в постели. Ну, сколько же можно не дышать! Какая тишина… Неужели никого нет в этом доме? Хоть бы мышь пискнула. Закричать? Позвать? Она решила сосчитать до пятнадцати. Если за это время он не начнет дышать, она крикнет. Раз, два, три, четыре… Нет, не дышит, не дышит… девять, десять, одиннадцать… Она бы жизнь отдала, лишь бы еще раз услышать это медленное, отрывистое дыхание… Четырнадцать, пятнадцать…

– Сюда! Пожалуйста, сюда! – крикнула она срывающимся, чужим голосом.

Не успела она замолкнуть, как человек на койке снова начал дышать тяжело и громко. За стенкой что-то скрипнуло, раздались шаги, и в комнату вошла толстая девушка в халате.

– Ты чего кричишь? – спросила она, свирепо взглянув на Люсю. – Доктора разбудишь.

– Он перестал дышать…

Толстая девушка прислушалась. Человек на койке опять хрипло и громко дышал. Она нагнулась над ним, поправила одеяло. Потом выпрямилась и повернулась к Люсе.

– Боишься? – спросила она презрительно.

– Не боюсь, а…

– Он тебя вез, не боялся.

– Он умрет?

– А тебе что? Тебе не все ль равно? Он привез тебя, и ладно.

Люся взглянула ей в лицо и вдруг заметила, что по щекам толстой девушки бегут слезы. И сейчас же слезы брызнули из Люсиных глаз. Она схватила толстую девушку за руку, притянула к себе, посадила на свою койку. Они сидели рядом, прижавшись друг к дружке мокрыми от слез щеками.

Никритина хоронили в мутный, нелетный день на вершине лысого бугра, над аэродромом. Место это выбрали без колебаний: все-таки поближе к небу.

Из окна санчасти сквозь падающий снежок Люся видела, как медленно проехала по деревенской улице полуторатонка с красным гробом. За машиной шли летчики, техники, краснофлотцы в строю, девушки из столовой. Полуторатонка свернула на аэродром и скрылась за избами.

Люся уже бродила по комнатам, хотя у нее все еще болели ноги. Доктор Липовец дал ей синий халат и палочку. Но палочкой она почти уже не пользовалась.

Когда полуторатонка с гробом скрылась за избами, Люся вышла из палаты и вошла в приемный покой. Здесь было пусто. Липовец и толстая Нюра ушли на похороны. Люся торопливо осмотрела комнату. За белым шкафом висело ее пальто и поверх него шерстяной платок. В углу стояли валенки.

Она быстро оделась и вышла, опираясь на палочку. Снег таял у нее на лице. Она шла медленно, прихрамывая, но не от боли, а от того, что повязки на ногах мешали идти. Она вышла на аэродром и пошла по краю, вдоль елок, к бугру. От свежего воздуха у нее слегка кружилась голова. Сквозь сетку падающего снега она видела, как полуторатонка остановилась на склоне бугра, у входа на командный пункт. Машина долго стояла там, окруженная людьми, и Люся успела пройти больше половины пути, прежде чем гроб сняли с машины и понесли на руках на вершину бугра.

Она очень торопилась, ей хотелось прийти раньше, чем все кончится. Подъем был крут и тяжел. Она лезла вверх по склону, цепляясь руками за прутья кустов. И вот, наконец, она наверху.

Все расступались, все молча давали ей дорогу. Казалось, у нее здесь были какие-то особые права, признаваемые всеми: ее привез Никритин. Она шла все вперед, пока не увидела яму и комья глины на белом снегу.

Раскрытый гроб стоял на краю могилы. Никритин лежал суровый и спокойный. На нем был новый китель темно-синего сукна с начищенными золотыми пуговицами и очень яркими нашивками на рукавах. Снег падал на его лоб и не таял.

Видимо, речи были уже произнесены. Все ждали, когда капитан Рассохин отдаст приказание закрыть гроб и опустить в могилу. Но Рассохин почему-то медлил. Он стоял над гробом, держа свой шлем в руке, и его маленькие глазки с рыжими ресницами зорко оглядывали всех.

– Что мы еще скажем ему на прощанье? – спросил Рассохин.

Летчики молчали, опустив обнаженные головы. И вдруг Рябушкин выкрикнул неожиданно тонким голосом:

– Коля, мы отомстим за тебя!

– Клянемся, – сказал Рассохин.

– Клянемся! Клянемся! – повторили летчики. Тогда Рассохин опустился на колено и поцеловал Никритина в крепко сомкнутые губы.

Потом посторонился и уступил место комиссару Ермакову. За ним подошли Костин, Чепенков, Алексеев. Рябушкин поцеловал последним.

Краснофлотец, державший в руках длинную дощатую крышку, обитую кумачом, хотел уже закрыть гроб, как вдруг Рассохин увидел Люсю. Вероятно, он что-то заметил в ее глазах. Легким движением руки он остановил краснофлотца.

Люся опустилась на колени, нагнулась и поцеловала Никритина в холодные губы.

Когда спускались с бугра, Люся отстала от всех. Ермаков остановился и подождал ее. Они пошли рядом.

– Как ваше здоровье? – спросил он.

– Спасибо. Я уже почти здорова.

– У вас там есть родные?

– Где?

– На Большой земле? За озером?

– Нету.

– А здесь? В Ленинграде?

– Был братишка… маленький…

– Где же он?

– Пропал.

– Пропал?

– Пропал, пока я рыла окопы. Целый месяц его искала и не нашла.

– А зачем вы пошли через озеро?

– Так… До снега я рыла окопы, а потом ослабела. Ничего не могла делать. Только лежать. Один шофер повез меня на машине до озера. А дальше я сама пошла.

– Что же вы теперь собираетесь делать?

– Не знаю… Уйду куда-нибудь…

– Куда?

– Не знаю… За озеро…

– А что вы делали до войны?

– Работала в библиотеке.

Они поравнялись с санчастью. Ермаков довел ее до крыльца.

– Вы не торопитесь, – сказал он, прощаясь с ней за руку. – Поправляйтесь себе помаленьку. Никуда вам уходить не надо. Я что-нибудь надумаю…

Василий Степанович Тарараксин теперь редко посещал государственный комиссионный магазин, в котором он служил заместителем заведующего. На дверях магазина уже давно висела бумажонка с надписью: «Закрыт по случаю воздушной тревоги». Впрочем, в промежутках между воздушными тревогами магазин тоже не открывался. Теперь было не до торговли старой мебелью.

Василий Степанович много времени проводил на улице. Ходил он не спеша, степенно, привлекая внимание прохожих своим ростом, тростью, шубой, бобровой шапкой.

• Предыдущая
• 11/37
• Следующая