Ген Тургенева - Кедров Константин Александрович "brenko" - Страница 6

Искусственный рай

Мы станем собой

Только в искусственной атмосфере.

В атмосфере, которая к нам нежна.

Роза сладко дышит в оранжерее, –

В иной атмосфере она себе не нужна...

Сама себе свет, сама как оранжерея,

Она сама себе храм, сама себе тишина.

Жизнь – искушение

В искусственной атмосфере,

Рок – это роза, которая влюблена...

Роза сна

1.

Роза сна – луна.

2.

Мы – будущее мертвых,

Мы для них,

Единственной,

Незримой плоти их.

Летит пчела,

Что несет лунный лед

От них сюда –

И он горчит, как мед.

3.

Какие у тебя теперь часы?

Без стрелок, без делений, без резьбы,

Похожие на солнце, на луну,

На звездный мир, – и циферблат в дыму.

Часы твои сегодня у меня,

С твоей руки, – нет дыма без огня;

Я стрелки все вперед перевожу,

И как с игрушкой время провожу.

Смотрю на них, Офелия твоя,

Пока ты там фехтуешь без меня:

Иметь Шекспира на своей руке –

Все веселей, чем плавать по реке.

4.

Сны луны

не мы.

5.

Луна – это роза сна.

Война – это сон беды.

Беда – это страх ума.

6.

Любовь

В луне луна

Отражена,

Чтоб не терять

Прообраз сна.

------------------------------------------------------

Татьяна Зоммер

* * *

Роза из языка!

Язык розов.

Розовая роза из языка.

Языковая роза ветров.

Ветер слетает с розового языка,

и роза ветров расцветает

на языке слов.

-----------------------------------------------------

Юлия Андреева

Санкт-Петербург

Призрак розы

Это аромат неслышно крадется по комнате.

Это над трупом розы рыдают созвездия.

Это танцовщица шарф белый жертвует воздуху.

Падая в кресла, в мечты, в поцелуи и сумерки.

Танец цветком на ладонях скрипичных кузнечиков.

Призраком розы вселенные все околдованы.

Песни являют грядущим поэтам созвездия,

Память с преддверием в кружеве снов перепуталась.

Тихо рассветным прозрением вспыхнула музыка.

Там где бутон приоткрылся заласканный сказкою

И ароматом танцующим

Призраком розы…

--------------------------------------------------

Мадина Музафарова

Ташкен, Узбекистан

* * *

Моим словам одна отрада

Цветок бордовый и вино,

Но только гроздья винограда

С моей неволей заодно.

Молчу. Но словно слышу эхо,

Неволя сладко шепчет мне:

Не верь доверчивому смеху

Цветка колючего в вине.

И я стою, смотрю, как птица

Клюет созревший виноград,

А по ночам безмолвным снится

Бордовой розы аромат.

---------------------------------------------------

ПРОЗ _ыРЕНИЕ

Валерия Нарбикова

ДООС

…И  ПУТЕШЕСТВИЕ

Роман. Начало в № 23-26

Он спрашивал себя:

«почему ее нет?»

«почему, когда он есть, ее нет?»

«почему он должен жить без ребра?» а это ребро, б..., где-то ходит, где он даже не знает, где. Это ребрышко, которое он так хочет обнять и вые..., с таким невинным личиком на ребре, он хочет вставить в это ребрышко.

«почему в России грязно, а в Германии чисто?»

«почему он не немец?»

«почему когда они были в Коломенском, в домике Петра, она сказала: «вот это был мужик», — «он был царь», — сказал он, — «ну царь, но какой мужик!» — «ты бы ему дала?» — «Петру? конечно». На его столе стояла золотая чарка с давным-давно выпитой им, царем, мужиком, водкой. «шутка», — сказала она. Но ему было не до шуточек. Не до шуточек. Не до смехуечков. И когда Петр входил в комнату, он пригибал голову. Даже когда она вошла в комнату, она пригнула голову. Сколько раз в день он входил, столько и пригибал. А его жена тоже была б..., а может, жены не виноваты, может у всех мужей сидит внутри это блядское ребро. Ион изначально блядское, и каждый раз они отдают в это блядское ребро на сотворение своей жены. А жена сама по себе невинна. Она не виновата в том, что сделана из этого блядского ребра.

И через час это ребрышко вернулось домой. Это Александр Сергеевич ее впустил. Сережа даже не вышел и своей комнаты. У Сережи ребро было на месте. Оно было при нем. Он его никому не предлагал. Держал при себе.

Киса вернулась с цветком, с зонтом, и очередь, в которой она стояла под дождем за его любимым вином, была такая длинная, как в Москве, она вернулась с поцелуями, и Александр Сергеевич уже верил своему бедному ребрышку: и про очередь в Калуге, во время горбачевской анти­алкогольной пропаганды, почему в Калуге? если он там никогда не был, просто в Калуге, как просто в абсолютной абстракции, где абсолютно ничего нет. И расставив цветы, вино, вещи по своим местам, Александр Сергеевич сказал Кисе одну вещь. Он сказал ей это после того, как пошел туалет, и как и Сережа тоже пописал на весь город сверху: на очереди, такси, речь. Теперь они были с Сережей как братья, когда писали по-братски на город с пятого этажа, Александр Сергеевич сказал:

— Дело даже не в том, что я тебя не могу обнять, когда я хочу, когда мы в разлуке. Дело даже не в сексе. Ты преступница потому, что ТЫ ЛИШАЕШЬ НАС ОБЩИХ ВОСПОМИНАНИЙ.

Глава 2

Середина

1

А в свободное время она посещала католическое клад ради прогулки. Оно было что-то вроде сквера. Хотя деревьев было больше чем могил. Были могилки и могилы. Были памятники и памятнички. Были надгробия и надгробища. Были склепы. И туда можно было заглянуть в окошко. Заглянув в первый раз через разбитое стекло, Киса испугалась. Кого? покойника? некую силу? потустороннюю? По ту сторону окошка была маленькая комнатка. Сарайчик? То на что может рассчитывать на то свете богатый человек, то есть его труп. Бедный человек, то есть труп его, то есть прах его, будет рассеян по ветру. И в этом сарайчике, в склепе, было мусорно. Грязно. Валялись банки из-под кока-колы, разбитая бутылка, кость, не трупа, куриная, опавшие листья, бумажки, выцветшие газеты. Все, как в сарае. Пели птицы. Может быть соловьи. Это католи­ческое кладбище было чище православного. И холоднее. Ухоженное: травка, белки, цветы. И никаких лиц покойников, никаких барельефов, никакой любимой Тане от любимой мамы. Ни орденов, ни космонавтов, ни военных, ни летчиков «на память от экипажа». Оно было даже умнее православного, это католическое. Оно было расчетливей. И в нем был некоторый стык. И сдержанность. И оно было удобным. И в нем не было никакой тайны. В нем не было разгульной православной вакханалии. В нем не было разгульного вакханального смирения. Оно было ни горячим, ни холодным. Оно было теплым. Даже тепленьким. Таким тепленьким местечком для покойников. И даже покойники казались покойничками. Оно было игрушечным, вот что, это кладбище. Оно было мертвым. Оно не было живым. А православное кладбище — живое. Со своей глупостью, дебильностью, уродством, гением, страстью, грязью, моветоном, жадностью, ущербностью, бедностью, нищетой, с дождиком, размывшим дороги. Со своей заботой. Марфа, Марфа! Ты, Марфа, в вечной заботе, Марфа, со своими яйцами вкрутую, куличами, свечками, горшками и консервными банками. С жизнью, скопившейся после живых, с мраморными дурами и бедными крестами, с православными березками. Оно живое — покойникамиправославными. Оно мертвое — с мертвецамикатоликами. Хотя оно было удобным. На нем было удобно спать. И чисто. И у кого сколько вытоптано на православной могилке, у кого сколько посетителей, тот настолько и знаменит. За полем — по одну сторону деревни, а по другую кладбище. И там никто не спит. Ни один покойник. Все ходят и говорят между собой. Искалечить, нет, лучше быть убитым, но только не искалеченным. Если бы Анне Карениной отрезали одну ногу, а Вронский за ней всю жизнь бы до смерти уха­живал. Смешно! Если бы Пушкину повредили мозг и он до конца жизни ничего бы не написал, а был простым эпилептиком, а Лермонтов после дуэли лежал бы прикован­ный к постели, а Байрон не погиб бы после несчастной простуды, сразу в одно мгновенье. Сгорел! а умер бы в шестьдесят лет от туберкулеза, кому это надо? Только мгновенная смерть. Раз — и  умер, Раз — два и воскрес, и ты уже там без этой земли, чтобы только ее не видеть, чтобы духутут твоего не было, чтобы ты сразу плавал среди ангелов, как в пене морской среди афродит, как пузырьков, вышедших из пены. Но только вот что непонятно? если вознестись на небеса, да? и если внизу земля, да? и если ты все время на небесах, она же все время будет отвлекать, она же будет манить? да? она же заманит отсосет и высосет всю душу, она же ненасытная в своей страсти к отсосу душ. И вообще ведь душ, воспаривших над землей, нигде больше нет, они и есть только над землей, они там обитают, а вдруг... там вообще ничего нет? нет и все; вот так как нет снега, после того как он растаял в Москве и его вымели, может, и там все вымели и не вымели только нашу одну, такую маленькую, такую никому ненужную землю, может мы-то думаем, что мы центр вселенной, а может, мы и существуем просто потому, что просто до нас никому никакого дела, может, мы и сохранились только потому, что больше никому не нужны, только потому, что заброшенные, так вот и существуем никем необозреваемые, и никто за нами не наблюдает.